Иллюзия бога - Алина Штейн Страница 32

«Что за чушь? Откуда эти мысли? Что происходит?»

Остатки рационального в нем твердили, что увиденное, должно быть, мираж, галлюцинация – но этот голос становился все слабее под натиском нахлынувшего ужаса.

– Как это возможно? – пролепетал он, заикаясь.

– Что именно? – Невозмутимый Гиацинт выдернул его из личного ада, в который он провалился на мгновение.

Их взгляды встретились на уровне чуть выше его кофейной чашки.

Аполлона трясло.

– Вы что… – Голос скрипучий, как плохо смазанные качели. – Вы ничего не видите?

Нахмурившись, Гиацинт огляделся.

– Нет. Что я должен увидеть?

Аполлону было больно дышать.

– Что с вами? – Гиацинт недоуменно всматривался в его лицо. – Вы побледнели. Может, вам нужно в медпункт?

– Нет, все хорошо, – прошептал он, все еще холодея от ужаса. Зашелся в кашле.

– Врете.

«Соберись, – приказал он себе. – Ну же, соберись, он решит, что ты чокнутый!»

– Я немного в раздрае, знаете, – пробормотал Аполлон. – Новые предметы, нагрузки больше, я просто устал… Вот и все.

Преодолевая отвращение, он снова взглянул в угол, заранее готовясь бежать прочь, и плевать, что подумает Гиацинт, он найдет оправдание…

Ничего.

«Может, я схожу с ума?» Пальцы мелко дрожали, но сердце потихоньку замедлялось, возвращаясь к привычному ритму.

– Вероятно, выгорание? Я сам это испытал, – сказал Гиацинт, добавляя три ложки сахара. Аполлон машинально подметил это. Постарался запомнить. Мало ли, пригодится? Людям нравится, когда запоминают их любимые мелочи. – Иной раз хочется просто бросить все, – продолжал преподаватель, понизив голос. – Лечь дома в постель и ни о чем не слышать. Но, конечно, глупее этого ничего быть не может, да и в постели тебе все равно не будет покоя. Вижу, вам сейчас нелегко. Это логично, вы ведь так молоды…

«Да ты младше меня выглядишь. Нашелся, блин, юноша».

– Однако… Вы справитесь. – Гиацинт положил тяжелую, горячую руку Аполлону на плечо. – Вы будете в порядке.

– Прошу прощения, если напугал, – сказал Аполлон, отстраняясь и неубедительно изображая стыд, хотя, в действительности, не чувствовал ни малейшего раскаяния.

Рука пахла дымом сигарет, слойками с корицей и чем-то горько-сладким.

Часть 14. О стихах и мире

Конечно, потом Аполлон всем растрепал о мираже, увиденном в кафе. Стоило открыть рот, утратить контроль хоть на секунду – и воспоминания, вызывающие омерзение, вырывались наружу.

– Представляете, – пьяно восклицал он посреди импровизированной оргии, в которую загадочным даже для него образом перетек организованный им же кружок по лепке из глины. – Я такое видел! И не был под чем-то! Ну, один глоток не считается. Не считается же, да?

– Они все лезли и лезли из этого угла, а там был прямо свет солнца, – пьяно убеждал он Кассандру, одновременно пытаясь научить ее делать расклады на Таро. – Такое даже я предсказать не мог!

– Я такое видел, – пьяно доказывал он трем библиотекаршам, укоризненно смотревшим на его потуги найти нужную литературу. – Это галлюцинации, я точно чем-то болен! Дайте-ка мне вон тот медицинский справочник.

И только Гиацинту он боялся изливать душу.

На следующий день преподаватель подарил ему книжку, которая пахла его парфюмом. На форзаце черными чернилами было криво выведено: «Надеюсь, когда-нибудь я прочту вашу книгу. Не думайте об одобрении критиков. Главное, чтобы, когда вы ее напишете, вы были довольны собой». Аполлон не терпел уродливый почерк, но в этом отчего-то увидел особую красоту и, вдохновленный, решился прочитать свое стихотворение. Гиацинт сел с видом заправского критика, закинув ногу на ногу, и изредка делал пометки в блокнотике.

– Хорошая метафора в третьей строфе, – сказал он. – Любопытно узнавать вас с такой стороны.

«Я и сам еще не понял, что я хочу о себе знать – все или ничего», – подумал тогда Аполлон. А вслух произнес:

– Благодаря прекрасному слушателю…

А потом Гиацинт ухитрился порезать руку канцелярским ножом, и Аполлон почти дрожал от восторга, держа пластырь, даже не думая о том, что порез – штука малоприятная и единственное, что портило красоту этого романтического момента, – искаженное болью лицо пострадавшего.

И конечно, именно в ту минуту заявилась Артемида. Она даже тогда сумела испортить все. Стояла в дверях с таким видом, будто ее приглашали. Будто она была в своем праве.

– Сестренка, я омывал и перевязывал раны друга…

– Ах, уже друга? – Она приподняла бровь, густую, черную, мерзкую, как гусеница. – Он вроде бы твой преподаватель?

– …и ты разрушила все! Я ворчал, удивляясь его невнимательности. Раздраженным, но в то же время восхищенным тоном! Со всей нежностью прилепляя на его костяшки этот дебильный пластырь с мультяшным котом! Ойкумена офигевала от нашей химии, и мы оба безуспешно избегали зрительного контакта, пока напряжение между нами не стало невыносимым! Когда ты приперлась в кабинет и, черт возьми, убила все настроение! Сестренка, какого хрена?!

== Весна ==

Аполлон встряхнул головой, отгоняя мысли. Он мог бы вспомнить еще очень многое. Но имело ли это значение?

«Это было глупо. Это было жалко и бесполезно. Теперь он мертв».

Он снова рухнул на кровать и лежал неподвижно.

Час.

Два.

До вечера.

Потом вскочил, наспех проглотил вчерашние холодные спагетти и пошел на пустой стадион. И в кармане у него была бутылка омерзительного дешевого пойла, которую он стащил у соседа; и завтра будет игра, и ему нужно быть в форме, но сегодня плевать. Встав посреди трибуны и раскинув руки в стороны, он невпопад кричал в полумрак строчки одного из своих старых стихотворений.

Он помнил, как писал его, сидя в постели, ожесточенно нажимая на клавиши, охваченный вдохновением. Но со дня смерти Гиацинта вдохновение покинуло его. «Что ж, теперь мой творческий гений рыдает, забившись в темном уголке, не помня себя от страха и тоски. Может, никакого гения и не было никогда?»

Теперь все, что он делал, – каждое утро пил с Гермесом чай на первом этаже, ставя на то, кто из работников первым уронит поднос или споткнется. И демонстрировал уверенность в себе и спокойствие. «Знай меру, соблюдай границы, укрощай свой дух»[21], - мысленно повторял он выдуманную мантру, но она, конечно же, не работала. В итоге ему хотелось либо обессиленно рыдать в темной комнате, либо мчаться в поезде навстречу новой жизни. А по вечерам он дописывал конспекты, выпивал в одиночестве, наутро просыпался с больной головой и обмотанными вокруг шеи наушниками. В один из таких вязких дней Гермес посоветовал ему написать переживания на листе бумаги, порвать его и сжечь.

– Какая-то психологическая фигня, – заявил он со знающим видом. – Так Гестия говорит. Должно помочь. Еще вроде медитировать советуют? Но я не уверен.

Это был единственный