В августе сорок третьего (СИ) - Тарханов Влад Страница 36

Черчилль и Дьюи прилетели с разницей примерно в два часа поздно вечером 27 октября, оба разместились в британской части созданного советско-британского дипломатического комплекса, который на время конференции полностью выпал из юрисдикции Ирана. Зона безопасности была временно «освобождена» от местного населения, и там никого, кроме советских патрулей и служб охраны двух союзных лидеров, не было. Надо сказать, что правительство Ирана вняло предупреждению, и многие агенты влияния, которых правительство не могло арестовать из-за внутриполитических раскладов, были собраны в Гунабаде (или Гонабаде), где на месте знаменитой Битвы Двенадцати героев[104] собрался Большой племенной совет Ирана. Это не было парламентом, это не было альтернативной системой власти, это было собрание старейшин, самых влиятельных людей страны. Почти все политики зависели от поддержки своих кланов, без них никакая серьезная карьера в стране была немыслима, политические партии находились в зачаточном состоянии и, фактически, отражали интересы тех или иных племенных объединений. Самые непокорные или непримиримые агенты влияния исчезли. Ни мы, никто из вменяемых иранцев не задавались вопросом: кто и куда подевался. Исчезли, бывает, в стране неспокойно.

29 октября началось с того, что был задержан американский журналист Том Боркман. Надо сказать, что наши коллеги к вопросам безопасности подошли тоже очень и очень серьезно: после целой серии покушений на Черчилля, бриты наловчились не ловить блох при охране ВИП-персон. Американские коллеги за неимением подобного опыта воспитывались в условиях жесткого противостояния самых различных структур, в том числе мафиозных, а их умение анализировать информацию меня всегда восхищало. Правда, такое чрезмерное увлечение аналитикой – тоже своеобразная слабость: ведь можно создать подбор фактов таким образом, чтобы анализ шел в нужную нам сторону. На мой взгляд, как руководителя ГРУ СССР, самым оптимальным представлялся сплав аналитики и агентурной работы. При этом было очень важно, что на Советский Союз очень много людей работали по идеологическим соображениям, то есть бесплатно вообще! При очень сильной и мотивированной агентуре наличие такой же адекватной аналитической службы делало работу руководства страны более «зрячей».

Томас Эдвин Боркман был выходцем из семьи прусских эмигрантов, переселившихся в Штаты еще во времена Гражданской войны. Эркхард Боркман был не совсем типичным немецким офицером, чей буйный нрав пришелся не по душе строгому начальству в старой и замшелой Европе. На новой родине умения старины Эркхарда, как и его неукротимый характер оказались весьма востребованы. Север никак не мог переломить ход войны с мятежными южанами. И старина Боркман, получив под начало пару десятков отъявленных головорезов, не только умудрился навести в отряде железную дисциплину прусского образца, но и хорошо пошалил в тылах южан. По окончании кампании он получил чин майора и вышел в отставку: в армии победителей такие кадры тоже были уже не ко двору. Семья переехала в Юту, где поселилась на свободной земле. Вот только местные мормоны считали, что чужакам-лютеранам тут не место. Попытались наехать на отставного майора. После того, как это закончилось трагедией для нескольких мормонских семей, вырезанных методично, до последнего младенца, больного на всю голову Эркхарда оставили в покое.

Один из прямых потомков американского майора с прусской родословной оказался в таком не немецком городке, как Сан-Диего (в Солт-Лейк-Сити не прижился). Томас Боркман стал единственным специалистом масс-медиа со всего Тихоокеанского побережья, который оказался в пуле заокеанских журналистов, аккредитованных при конференции. Если бы он не искал контакта с Ахмедом Махревани, который был известен нам как немецкий агент и примерно полгода назад успешно перевербован, то кто знает, насколько близко мог бы этот потомок гордых милитаристов подобраться к участникам встречи в верхах. Среднего роста, с массивной нижней челюстью, с коротко подстриженными волосами и тяжелым взглядом из-под густых бровей, он не напоминал затравленного зверя, нет, это был опасный враг, который выискивал малейшую возможность уйти и продолжить свое черное дело. Конечно, он исчезнет, как только расскажет всё, что знает. Особенно нас интересовали возможные каналы переброски «непримиримых» нацистов в США и страны Латинской Америки. Бывшие военные специалисты из Германии в МОЕЙ реальности еще долго оттачивали свое мастерство на бескрайних просторах «Черного континента», а вот те, кто тихо отсиживался по Аргентинам, Бразилиям и прочим Канадам, эти персоналии интересовали нас очень и очень сильно. Как и то, кто из них решился проявить инициативу устранения врага-победителя.

Глава девятнадцатая. Польский вопрос

Тегеран-43. Тегеран

30 октября 1943 года

Перефразируя классика можно сказать, что в европейской коммунальной квартире соседи жили достаточно дружно, но их сильно испортил польский вопрос. Если же говорить о польском вопросе применительно к Тегеранской конференции, то он оказался одним из самых острых поводов для разногласий в стане противников нацистской Германии[105].

Конференция началась с мощной атаки господина Черчилля, который потребовал изменить повестку совещания и начать ее с рассмотрения вопроса о скорейшем вступлении СССР в войну с Японией, сроках, силах и средствах, которые правительство большевиков сможет оперативно перебросить для решительного поражения последнего воюющего союзника Германии. Сталин возражал, напоминая, что между советами и джапами ещё не истек срок договора о ненападении. Дью помалкивал. Черчилль настойчиво давил, отметая любые аргументы большевистского вождя. Игра старого британского пройдохи была понятна: получив принципиальное согласие СССР на вступление в войну с Империей в остальных вопросах можно было бы проявлять меньшую уступчивость. Так себе аргумент, но потомок лордов Мальборо иногда становился дьявольски упрямым, вцепившись в противника бульдожьей хваткой, не разнимал челюсти, пока не добивался своего. Ему важно было взять этот первый вопрос, навязать свое видение проблем, свою повестку дня. Сталин же, выслушав очередную сентенцию британского премьера обернулся к Молотову и достаточно громко сказал, что не понимает, зачем наша делегация сюда приехала. Если они тут такие умные, так пусть сами с японцами и еб…ся, а мы поедем обратно, у нас и в Европе дел полно![106] Получив почти что дословный перевод предложения Сталина Уинстон сразу притих, и конференция началась с более-менее нормального обсуждения мировых проблем. Первым стоял германский вопрос. Черчилль выступил с предложением раздела Германии на три государства (Северная, Южная и Западная Германии).

Дью выложил альтернативный план, предлагая располосовать Германию на пять государств (Пруссия, Ганновер, Гессен, Бавария и Саксония) и две международные зоны (Рур и Саар).

И тут Сталин сказал, что перед СССР капитулировала Единая Германия, и долги отдавать тоже будет единое государство, нечего тут делить куски пирога, не потратив сил на его выпечку. Черчилль возразил, что Британия потратила тоже много сил и средств для борьбы с общим врагом, на что Сталин довольно ехидно поинтересовался: а почему в таком случае британские танки стоят пусть не в Берлине, так хотя бы не в Париже? Эту пилюлю Уинстон проглотил. Ситуация складывалась так, что кроме Италии успехов у британцев на континенте особо и не было. Следующим вопросом стали репарации Германии. Тут первую скрипку опять играл старина Черчилль, который настаивал на том, что Рейх должен компенсировать Британской короне все потери, связанные с этой войной. На что Сталин совершенно спокойно заметил, что СССР согласно со справедливым требованием британской стороны, вот только сначала компенсацию получит СССР – сполна и за всё. На нашей земле шли бои, так что нечего там! Британия тоже получит компенсацию, но после того, как Германия полностью рассчитается с Советским Союзом. Полностью! Тут уже Уинстон чуть было не вскипел и был готов сам покинуть конференцию! Его били по самому святому – кошельку! Но тут до него дошел смысл последней фразы Сталина о том, что Британии еще не помешало бы подписать мирный договор с Германией. Тут крышу премьера снесло, он почти заорал, что СССР принял сепаратную капитуляцию Германии, наплевав на союзнические обязательства.