Король Аттолии - Меган Уэйлин Тернер Страница 36

– Я МОГУ ДЕЛАТЬ ВСЕ ЧТО ЗАХОЧУ!

В этот злосчастный миг в камеру заглянул тюремщик. Они с королем встретились взглядами, и глаза короля сузились, а тюремщика, наоборот, широко распахнулись. Потом сердитый румянец на королевских щеках потускнел. Послание королевы выпало из его руки, и лицо стало белым, как бумага, на которой оно было написано. Он потянулся за стулом, крюк неловко звякнул о верхний край спинки. Король пошатнулся, попытался удержаться единственной рукой. Филологос, оказавшийся ближе всех, потянулся было помочь, но попятился. Все ждали. Король ухватился за стул, впился глазами куда-то в пространство, и на его щеки медленно вернулась краска. Он дважды пытался что-то сказать и замолкал. Попробовал вздохнуть, сначала неглубоко, потом полной грудью, и наконец заговорил, не поворачивая головы.

– Мне неважно, чьим приказам ты тут подчиняешься, капитан, но ты обеспечишь, чтобы Релиуса перевели в дворцовый лазарет и показали врачу. И не здешнему костоправу, а настоящему. Приведите Петруса. Я забираю с собой твой взвод. А тебе оставляю мой. Отправь Костиса спать, пока он не свалился с ног.

Он подождал, не станет ли Телеус спорить.

Но первым со своей скамьи заговорил Релиус. Голос звучал прерывисто, но дерзко:

– Тебе мою преданность не купить.

Король издал какой-то звук – не смех, слишком хриплый. Оторвался от стула и, держась левой рукой за бок, склонился над секретарем.

– Ты сказал, тут храбрецов нет. – И поднес к лицу Релиуса крюк. Секретарь зажмурился, и король с горечью убрал руку. Преодолевая боль, опустился коленями на грязный пол, опираясь локтем на скамью. Коснулся ладонью лица Релиуса, откинул со лба прилипшие волосы и сказал, очень тихо и мягко, так, чтобы человек, истерзанный болью, понял: – Ты помилован, Релиус, потому что такова моя воля. Не потому, что мне нужна твоя преданность. – Он подождал, пока эти слова дойдут до сознания измученного секретаря. – Ты можешь удалиться на ферму где-нибудь в долине Геды, разводить коз, хранить преданность кому захочешь. Мне все равно. Ты помилован. Понимаешь?

Релиус еле заметно кивнул. Эвгенидес еще раз провел рукой по лбу секретаря. Голос был по-прежнему мягок, но в нем слышалась улыбка:

– Не позволяй Петрусу накладывать слишком много швов. Больно до чертиков.

Он поднялся на ноги очень медленно, однако не издал ни звука. Лакеи поежились, но никто не стал предлагать помощь. Король направился к двери, припадая на левую ногу, отчего шаги становились неровными, и зажимая бок левой рукой. Проходя мимо Телеуса, даже не взглянул на него.

– Ее величество приказала мне вернуть вас в постель в целости и сохранности, – натянуто заявил Телеус.

– Туда я и направляюсь. Когда доставишь Релиуса в удобную постель, можешь доложить ее величеству.

Когда король ушел, крадучись вернулся тюремщик. Телеус отослал его за чем-нибудь, на чем можно перенести Релиуса.

– Куда перенести? – осведомился тюремщик. Он стоял в коридоре и слышал каждое слово. Спрашивать не было нужды.

– Неважно, – отрезал Телеус и подошел к Релиусу. – У тебя ребра сломаны?

– Кажется, только рука, больше ничего, – прошептал Релиус.

Телеус склонился и приподнял голову секретаря. Осторожно поддерживая друга сильными пальцами, извлек плащ и завернул в него Релиуса.

– Сними эту чертову цепь, – велел он, и тюремщик торопливо подчинился. Телеус сам взял друга на руки и вынес из камеры. За ним потянулись гвардейцы.

– Вы не сможете нести его всю дорогу до лазарета! – крикнул вслед тюремщик.

– Устанет – передаст мне, – отозвался один из гвардейцев.

– И мне, – сказал другой и вышел. Тюремщик остался в камере один.

– Ваше величество! – возопил Хиларион, почти как недавно Филологос.

– Я солгал, – перебил его король, не поднимая головы, и, не сбавляя шагу, продолжил с муками подниматься по лестнице.

Лакеи следовали за ним. А что еще оставалось? Дойдя до лестничной площадки, они свернули в сторону королевских покоев, но, как видно, ошиблись. И через секунду остались одни.

Лестница выводила на сторожевую дорожку, тянувшуюся вдоль крыши. Рядом высилась башня Комемнус. У всех башен во дворце были имена. Башня Комемнус была выше остальных всего на один этаж. Ее пристроил дедушка нынешней королевы во времена, когда в моде была пышная архитектура. Башня была выложена из камня двух цветов, чередующихся наподобие решетки, и украшена декоративной кирпичной кладкой. Король постоял, словно любуясь, затем стал карабкаться вверх по резным кирпичам, как по лестнице. Через мгновение он исчез за краем крыши.

Обеспокоенные лакеи переглянулись.

– Ваше величество! – крикнул Филологос, но ответа не было.

Хиларион ухватился руками за кирпичную кладку и осторожно полез, гадая, что он будет делать, когда доберется до верха стены и окажется под нависшим козырьком. Но выяснить было не суждено. Не успел он подняться и на несколько футов, как из-за края крыши послышался голос короля:

– Я тебя на кол посажу.

Не желая заканчивать свои дни, болтаясь на остром шесте, Хиларион поспешно попятился.

Король спустился лишь через час. Когда слугам и гвардейцам наконец удалось доставить короля в его покои, Релиус уже давно спал на мягкой кровати в лазарете.

Телеус отпустил Костиса на полпути к лазарету. Шатаясь от усталости, юноша добрел до своей квартиры, скинул пояс и кирасу и не раздеваясь рухнул на кровать.

Глава одиннадцатая

Долгий летний день близился к концу. Небо было еще светлым, но солнце село. Между домами сновали последние ласточки, среди них уже мелькали летучие мыши. В этот час Дит вышел из городских стен Аттолии и по открытым улицам зашагал к порту, где его ждал корабль. Сначала ему представлялось, что он отправится в путь один, лишь с вещмешком за плечами да королевскими деньгами в кармане, но этот план, понятно, не удался. Надо было забрать с собой ноты и музыкальные инструменты, для этого пришлось нанять мальчика из дворца. Увидев количество чемоданов, мальчик удвоил плату и побежал за тачкой. Друзья весь день помогали Диту, поэтому сборы заняли гораздо дольше, чем предполагалось, и в чемоданы легло множество ненужных, но таких желанных подарков. Друзья пошли его провожать.

Всем было весело. И пусть дом Эрондитесов рушился, они все равно нашли повод отпраздновать. Дит едет в Феррию и там будет заниматься музыкой. Феррия – страна, где переводили труды величайших мыслителей древнего мира и зачитывали их на площадях, где художники в одночасье меняли каноны живописи, где богатые городские меценаты демонстрировали свой статус, содержа целый штат крепких трудоспособных людей, которые целыми днями ничего не делали, а ночами исполняли музыку.

Друзья проводили Дита на корабль и помогли ему загрузить пожитки в тесную каюту, а потом стояли на палубе, любуясь небом, кораблем, командой, заливом. Дит потянул одного из парней за рукав и отвел в сторону. Вручил два письма и тяжелый кошель.

– Кос, доставишь это от меня? Я сам не смог. Кошелек и вот это письмо – для матери.

– Боги благодатные, Дит, откуда у тебя столько? Неужели королевское серебро?

– Да, – признался Дит. – Я оставил немного себе, но бо́льшую часть хочу отдать матери. Ей пригодится.

– Понимаю. Если твой отец решит взять жену помоложе. А другое письмо?

– Это для Седжануса. Если король дозволит, отнесешь? Я попытался навестить его, но меня не пустили. Никому не разрешено говорить с ним.

Кос согласился. На палубу вышел капитан и велел покинуть корабль всем, кто не собирается на Полуостров. Корабль взял курс на Тегмис, и опустилась ночь.

Внутри городских стен, в укрытом за стенами дворце, в подземельях этого дворца, где стоит вонь и жалкие крохи воздуха проникают, будто по ошибке, сквозь крохотные окошки, выходящие в световые колодцы, день не отличался от ночи. Круглые сутки единственным источником света были горящие лампы за дверями камеры. Седжанус сидел, прислонившись к шершавой каменной стене. Ему повезло. У него было то, чего не имели другие. Был матрац на каменной койке, было окно шириной не больше его лица – зарешеченное, оно выходило в воздушную шахту, которая пронизывала тюрьму, словно дымовая труба, и поднималась на поверхность. Он не был прикован. Время от времени прохаживался по камере, подтягивался на прутьях решетки и припадал к окну, чтобы глотнуть воздуха, не пропитанного тюремной вонью.

Когда приносили еду, он спрашивал о брате. Просил, умолял, но тюремщик не произносил ни слова. Лишь оставлял пищу и уходил.

В своей вилле среди тихих полей, где слышалось