Всё началось с грифона - Кияш Монсеф Страница 46

– Все, что есть, – сообщил Девин. – Могу вскипятить воды.

Себастьян покачал головой.

– Кому-то не поздоровится, – предрек он. – Если не найдешь способ смирить и усыпить его, как сделал бы любой здравомыслящий врач.

– Есть еще веревка, – предложил Девин. – Можно привязать его потуже.

– Веревки рвутся, – возразил Себастьян. – Подумай, Маржан. Если ты погибнешь, кто поможет остальным существам? Разве кому-нибудь это под силу?

Он был прав. Кроме того, за все годы, что я провела в клинике, я ни разу не видела, чтобы папа оперировал животное без седативных препаратов.

– У вас есть что-нибудь, с помощью чего получится успокоить единорога? – спросила я Девина. – Хоть что-нибудь?

Мгновение он молчал, шаря глазами по комнате и избегая моего взгляда, потом потер лоб и втянул воздух сквозь зубы.

– Да, – сказал Девин после долгого молчания. – У меня есть немного морфия.

В комнате воцарилась тишина, мы переваривали новую информацию.

– Что ж, отлично, – заговорила я. – Думаю, морфий подойдет.

– Он… э-э-э… хороший, – пробормотал Девин. – Такой используют в больницах. Да и дорогой, так что… Я покупаю его у медсестры в университете. Для ноги. У меня в колене застрял осколок самодельного взрывного устройства. Вытащить никак. Временами болит адски. Старина морфий помогает.

– Вы воевали, – понял Себастьян.

– В Ираке и Афганистане, – ответил Девин. – Провоевал три года. Заработал пару шрамов, а с ними привязалась и парочка призраков. Морфий отгоняет и их. Псы тоже, но…

Он пожал плечами.

– Не в первый раз хороню друзей. Чай, и не в последний. Так что давай-ка начинай, пока я не передумал отдавать этой твари остатки своего добра.

Мы осветили сарай рабочими фонарями. Единорог наблюдал за нами из центра комнаты, веревки туго натянулись у него на шее. Он сердито прищуривался каждый раз, когда Девин снова включал свет.

«Ему больше нравится в темноте, – подумала я. – Ну разумеется».

Когда стало достаточно светло, Девин взял маленький коричневый флакончик, наполнил жидкостью шприц и после минутного колебания протянул его мне.

– Кроме тебя к вене никто и близко не подберется, – объяснил он.

Я держала шприц, а в голове крутились вопросы.

Этого хватит? Или слишком много?

Дозировку мы определили, покопавшись в интернете. Я понадеялась, что единорог не очень отличается от лошади и мы на верном пути.

Себастьян положил руку мне на плечо, секунду удерживая меня на месте, а потом убрал ее.

– Будь осторожна, – попросил он. – Пожалуйста.

Я кивнула.

Единорог топнул одной из раненых ног и фыркнул. Я медленно подошла к нему, а когда оказалась рядом, в нос ударил его запах. Теперь существу было достаточно одного резкого движения, чтобы затоптать меня или пронзить насквозь. И все же единорог не подался назад и не запаниковал. Он наблюдал за мной горящими черными глазами, его ноздри раздувались, а в облике читалась ярость, хотя единорог никак ее не выражал.

Я провела пальцами по его бокам и почувствовала, насколько древняя эта сущность. Я стиснула зубы, ощущая тяжесть миллионов лет, погонь длиной в столько же миль, и попыталась сосредоточиться на том, что мне нужно было сделать. Следовало вернуться мыслями в процедурный кабинет клиники, вспомнить, как папа направлял мою руку, тихо шепча мне на ухо указания. Пальцы скользили по шерсти единорога. Когда я нащупала сердцебиение между мышц ноги, то сбрила шерсть бритвой Девина, обнажив под ней темную жесткую кожу, а потом еще раз проверила пульс. Сделав вдох и произнеся что-то вроде молитвы, я воткнула иглу.

Единорог напрягся. Мышцы под моими пальцами мгновенно стали твердыми, как железо. Я надавила на поршень, а затем отскочила как можно быстрее, уклоняясь от ленивого взмаха рогом. Существо взревело и забило копытами по земле. Мгновение спустя его голова поникла, и единорог пошатнулся. Сначала подогнулась одна нога, потом другая. Он выровнялся, негромко заржав и фыркнув, но затем колени его окончательно подкосились, единорог опустился на землю и перекатился на бок. В глазах его горел дикий огонь, но постепенно взгляд смягчался.

– Начинает действовать, – сказал Девин.

– Все в порядке, – прошептала я единорогу. – Тебе ничего не угрожает.

Он в последний раз посмотрел на меня, а после его взгляд затуманился. Голова опустилась на землю, веки неплотно прикрылись, дыхание стало медленным, тяжелым и ровным.

– Он… – прозвучал голос Себастьяна откуда-то за тысячи миль от меня.

Я приложила руку к шее существа и ощутила, как его мысли затапливает волна тепла и безмятежности; почувствовала ровное, непрерывное биение сердца.

– Подействовало, – объявила я. – Приступим.

Папа начал пускать меня в процедурный кабинет, когда мне исполнилось двенадцать.

Это было одно из немногих мест, где в наших отношениях был хоть какой-то смысл. Я надевала халат и маску, как и все остальные, и поначалу стояла в уголке, наблюдая за тем, как работает папа, и стараясь не путаться под ногами. Мне, двенадцатилетней дочери ветеринара, это казалось в порядке вещей. И вот однажды папа позвал меня по имени. Тогда мне было тринадцать.

– Маржан, возьми их, – попросил он.

В тот момент отец удалял липому с живота лабрадора. Он указывал на пару щипцов, которыми был зажат лоскут кожи.

– Просунь пальцы в отверстия и придерживай инструмент.

Папин голос звучал ровно и деловито. Просьба казалась довольно обыденной, но на самом деле это было не так. Что бы папе ни требовалось, он никогда не просил меня о помощи. Однако я сделала так, как он сказал.

За всю операцию щипцы ни разу не шевельнулись.

Раньше хирургия казалась мне чем-то изящным, полным грации. Я ошибалась. Она требует терпения и осторожности. Изящество в ней тоже можно найти: когда опытный хирург накладывает швы на рану, это и правда выглядит красиво, а лапароскопические процедуры полны грациозных, отточенных движений. И все же кожа жестка, как и мышцы с жиром, а кости тверды. И иногда приходится делать неровные отверстия и засовывать туда пальцы. Иногда хирургия – это борьба. Иногда ты пытаешься удержать кусок скользкой плоти. Иногда единственное, что имеет значение, – просто продержаться до конца.

Заряд мелкой дроби сорвал с плеча единорога несколько тонких полосок кожи. Тут и там более глубокие бороздки вели к темным пятнышкам, оставшимся в местах, где дробинки прорвали кожу и застряли в жировой прослойке и мышцах. Я промокнула плоть полотенцами, смоченными виски. Себастьян шел за мной по пятам с большим кувшином воды, из которого шел пар.

Никто из нас не произносил ни слова. Единственными звуками были журчание воды, которой Себастьян смачивал обнаженную плоть, и наше дыхание – мое, Себастьяна и глубокие болезненные выдохи единорога. Тишина ощущалась почти священной.

Я поднесла нож Девина к пламени зажигалки и медленно провела лезвие через огонь, чтобы простерилизовать его, а после острым кончиком удалила все дробинки, до которых сумела дотянуться, и срезала плоть, которая показалась мне зараженной. Когда я закончила, рана была чистой. Там, где дробь прошла насквозь, мы обработали кожу медицинским клеем, а затем обмотали рану бинтом, закрепив его скотчем. Вся процедура заняла около десяти минут, но мне показалось, что прошло несколько секунд. Приклеив последнюю полоску скотча поверх бинтов, я перевела взгляд с раны на Себастьяна. На его лице было написано то же, что чувствовала я, – возбуждение, оторопь, трепет. Мы кивнули друг другу и занялись собачьими укусами.

На крепких мышцах единорога виднелись глубокие следы зубов. Сбрив шерсть, я увидела фиолетовые синяки в тех местах, где сжались собачьи челюсти, и начала убирать ножом омертвевшую плоть, срезая поврежденные ткани. В углублениях в форме зубов медленно скапливалась темная кровь. Когда я очистила одно из мест укуса как можно лучше, мы с Себастьяном вновь промыли ее смесью воды и виски. Затем я взяла в руку копыто и выдавила клей, чтобы залить им раны. Густая прозрачная жидкость осела в отверстиях и углублениях на коже единорога. Мы обернули ногу бинтом и осторожно опустили ее на землю.

– Осталась еще одна, – произнесла я почти шепотом.

Ножевая рана с легкостью рассекла кожу единорога чуть ниже ребер, обнажив жировой слой, а под ним – крепкие жилистые мышцы. Со всей осторожностью я раздвинула края раны, чтобы посмотреть, насколько она глубока. Мне казалось, что должны быть видны внутренности, но порез остановился прямо посередине мышечной ткани, словно ножу что-то помешало.

Потом я заметила в глубине раны что-то странное: сквозь слои плоти проглядывал тусклый блеск старого металла. Я отодвинула