Владимир Лещенко - Тьма внешняя Страница 50

«Мы собрались здесь уже не в первый раз, – де Граммон обвел взглядом зал – А будет ли толк?». Со времени битвы на Авре Дьяволица как будто забыла об остальной Франции, можно было подумать, что она удовольствовалась захваченными землями. Произошло, правда, несколько крупных стычек, в которых мятежники потерпели поражение, но они этого словно и не заметили. Самая последняя из них произошла буквально на днях.

Среди сидящих вблизи короля вельмож, граф поискал глазами двоюродного брата. Людовик Сентский сидел в задумчивости, положив руку на эфес длинной шпаги, украшенный драгоценной лиможской эмалью. В данный момент герцог остановил взгляд на сидящих рядом городском прево Парижа Этьене Марселе – дородном мужчине лет сорока, и ректоре Сорбонны, присутствовавшим здесь не в своем обычном качестве ученого наставника, а как один из главных столичных нобилей.

Их постные лица напомнили Людовику о неприятных событиях, случившихся на днях. Тогда как раз он, неожиданно для себя, оказался в роли правителя королевства: король и канцлер были в Венсенском замке, ибо Карлу вздумалось поохотиться на оленей.

Не успели еще прозвонить три часа, как к нему примчался человек от королевского прево Жана де Милона, чтобы сообщить нечто действительно из ряда вон выходящее.

Ранним утром два десятка изрядно подгулявших школяров из Сорбонны в компании примкнувших к ним нескольких бродяг и потаскух, встретили на одной из парижских улиц небольшой кортеж графини де Дре, урожденной дю Плесси-Бельер, вдовы сенешаля Нормандии, погибшего три месяца тому. Пьяные школяры остановили кортеж, проломили голову оруженосцу, пытавшемуся защитить госпожу, разогнали слуг, потом выволокли графиню и ее камеристку из портшеза, затащили на задний двор трактира «Сырная голова», сорвали одежду и изнасиловали. Дворяне возмущены и бряцают оружием, требуя мести. Выслушав гонца, Людовик вскочил в седло и помчался в сопровождении только одного телохранителя в ратушу.

По прибытии он застал там главного судью Шатле, еще пару судейских рангом пониже, епископа Парижского с ректором Сорбонны и начальника стражи. Было тут и несколько провинциальных аббатов из числа тех, кто привел в город свои дружины. Злой, как черт, королевский прево Парижа излагал прево купеческому суть происшедшего

– Так, так… – зловеще процедил, выслушав де Милона, Этьен Марсель, и выражение его лица было таково, словно он только что узнал о скором наступлении конца света. – И эти чернильные душонки туда – же!

– Все-таки, быть может, это были не студенты? – с сомнением покачал головой ректор. Ему, конечно, была хорошо известна склонность его подопечных к буйству и разгульной жизни, но поднять руку на знатную даму?

Начальник стражи добавил, что уже отдал приказ о поимке негодяев, но поскольку на университетской стороне он почти не имеет власти, то тут должен помочь ректор или епископ. Де Милон на это заявил, что на вольности и привилегии ему наплевать и он хоть сейчас пошлет туда сотню солдат, а епископ тут же обратился к аббатам, что им следует выделить для ареста своих людей и доставить насильников прямо в епископский суд, дабы не пострадал авторитет церкви. Ректор в свою очередь вспомнил, что неизвестно, кого арестовывать, а хватать кого попало он позволить не может.

Назревал скандал, но тут ворвался запыхавшийся сержант и сообщил, что взбудораженные случившимся рыцари собираются перед ратушей на Гревской площади.

Впавшие в бешенство дворяне требовали немедленно найти и казнить виновных. Раздавались призывы штурмом взять Университет и повесить всех его обитателей. Вышедшего увещевать их епископа Парижского встретили бранью и свистом. Не помогли ни заверения в том, что власти незамедлительно во всем разберутся, и напоминание, что добрая половина студентов – отпрыски благородных семей. Рыцари осыпали почтенного божьего служителя оскорблениями, в которых мессир Сатана и различные части его тела упоминались через слово. Сборище уже были готово в полном составе двинуться на Сорбонну, когда на выручку епископу появился Этьен Марсель. Он сильно недолюбливал Его Преосвященство, но на этот раз в нем заговорила солидарность парижанина.

Однако прево сделал ошибку, с самого начала взяв неверный тон в разговоре с разгоряченными яростью и вином дворянами. Он обвинил собравшихся в том, что они затевают смуту, и заявил, что начинать наводить порядок надо с них, напомнив, что только на прошлой неделе двое горожан были убиты дворянами в пустячных ссорах и по их милости ни одна парижанка не может быть спокойна за свою честь.

Толпа пришла в неистовство и тут же вознамерилась вздернуть почтенного прево, объявив его укрывателем насильников, пособником бунтовщиков, и врагом знатных людей. Его вместе с несколькими подвернувшимися под руку чиновниками ратуши и сержантами схватили и связали. Между шевалье немедленно разгорелся нешуточный спор – одни стояли за то, чтобы всех пленников без затей вздернуть тут же на Гревской площади, другие хотели сделать это перед окнами Лувра, а некоторые, не желая ограничиваться петлей, предлагали развести костер.

Но еще раньше видя, что дело принимает нешуточный оборот, Людовик Сентский распорядился поднимать солдат. И в тот самый момент, когда собравшиеся уже пришли к соглашению относительно вида казни, из двух боковых улочек появились стрелки со взведенными арбалетами. Струхнувший Жан де Милон пригнал всех кого было можно, сняв даже караулы в Лувре. Одновременно с тыла подошли вооруженные горожане, впереди которых вышагивал отряд мясников с Большой Бойни, вооруженных огромными топорами. Так отреагировали буржуа на известие о намерении повесить их прево. Оказавшись между двух огней, дворяне волей – неволей были вынуждены отпустить схваченных (даже костюм прево не успел особенно пострадать) и разойтись, удовольствовавшись обещаниями – найти и наказать виновных (кстати, так до сей поры и не выполненном, несмотря на старания ректора). Уже после того как все кончилось, Людовику донесли, что обитатели Университетской стороны, узнав о намерении дворян на них напасть, принялись лихорадочно вооружаться и строить баррикады, и к ним на помощь подошли дружины нескольких духовных феодалов. К воротам Сорбонны приволокли даже орудие, непонятно откуда взявшееся в этой обители учености.

Таким образом Париж едва избежал бунта всех трех сословий одновременно, а Людовик Сентский удостоился похвалы от короля за решительные действия.

Раздумья его перешли к делам другого свойства.

Явившийся к нему две недели назад колдун исчез, как в воду канул, не подавая о себе вестей, хотя уже должен был давно добраться до Руана. Вместе с ним бесследно исчезло и двое солдат, не самых худших, надо отметить.

Или их каким-то образом разоблачили, или же они погибли на нынешних опасных дорогах, а может случилось еще что-то – не столь уж важно.

У него даже невольно закралось подозрение: что, если все это представление с туманными обещаниями помощи потусторонних сил и кардинальской грамотой было затеяно из-за трех десятков ливров?

Все же странная вышла история с этим типом. Явись к нему любой другой и потребуй дворянство, да еще землю, пообещав взамен покончить со Светлой Девой, он, пожалуй, приказал бы вышвырнуть его за дверь.

Правда, опять же, никогда раньше положение не было столь серьезным. Нет, дело того стоило. Но как легко все– таки этому Артюру удалось получить все, что он хотел! Странно…

Ну да какое это значение имеет теперь? Грех обращения к колдуну замолят монахи, которым он пожертвует несколько золотых, а дворянский патент с его печатью, скорее всего, гниет в нормандской земле, вместе с телом ловкого пройдохи.

Бурбон закончил речь. Ожидалось, что после канцлера слово возьмет коннетабль, но его опередили. По рядам сидящих прошелся удивленный шепоток – поднялся и, выйдя из рядов, стал напротив королевского трона архиепископ Лангрский, один из членов Совета Пэров.

– Сир, – начал он, – мне тяжко говорить, но я должен сказать это вслух. – В нашем королевстве творится чудовищное, неслыханное преступление, злодеяние, слишком страшное, чтобы говорить о нем вслух, но о котором не сказать нельзя! Только сегодня утром я получил известия из Амьена, от священника, который бежал из города, дабы спасти свою жизнь. Бунтовщики, захватившие Амьен, совершили неслыханное святотатство. Взяв город, они, предводительствуемые членами какой-то бесовской секты, ворвались в часовню Евангелиста Иоанна, – медленно, с расстановкой ронял слова архиепископ и от его голоса у собравшихся бежали мурашки. Череп апостола Иоанна был выдран из раки, лишен своей золотой с изумрудами и сапфирами оправы. Его, пиная ногами, гоняли по дороге, после чего с пением богохульных молитв он был брошен в канаву.

По залу прокатился единый вздох, в котором смешались разом ярость и негодование. Многие невольно привстали с мест, потрясенные невероятным даже после всего сделанного мятежниками святотатством. А епископ продолжал говорить, словно читая с кафедры проповедь. Он гневно вещал об ужасных преступлениях против церкви и короны, преступлениях, оскверняющих само имя Божье, совершенных обезумевшими толпами. О том, как несчастных христовых слуг, словно во времена язычников подвергают жестоким мукам – поджаривают на медленном огне, распинают на крестах, топят в реках целыми монастырями, связанных, бросают на растерзание собакам и голодным свиньям… Все это конечно, было известно присутствующим и раньше, но в устах архиепископа это звучало как великое откровение.