Багдадский Вор - Ахмед Абдулла Страница 61

– Знаю, – согласился тот. – Но я также знаю Африку. Наши слуги – из племени варанга, не так ли? Скажика мне, друг мой, что мальчишкам из племени варанга до умлино из племен, что живут вверх по реке? Разве одни тотемы дружат с другими тотемами на этой языческой земле? И что нашим варанга до плосколицего поросенка с севера, что носит красное покрывало и синие бусы? Что ты мне на это скажешь? И что ты скажешь, если я спрошу тебя, какая связь может быть между одним племенем чернокожих и другим, которые враждовали веками?

– Лишь одна связь, Махмуд, – общий враг.

– У них нет врагов. Это мирная и изобильная земля. И все же между различными племенами может быть и другая связь – чудо. А творит это чудо всегда умлино – великий знахарь. Я слышал рассказы, что умлино – это всегда человек с большими устремлениями и мечтами о завоеваниях, крови и империи. Как Кхама, что созвал южные племена, или Лобенгула, о котором рассказывают буры, или Чакка, что грабил фермы английских колонистов еще до того, как я появился на свет.

Донаки слушал его внимательно и взволнованно.

– Ты думаешь, речь идет о заговоре? О бунте?

– Нет. Лишь о зарождении чуда и рассказах о нем. Пока, – добавил Дауд со странным ударением на последнем слове. Он помолчал, затем продолжил: – Я отправлюсь к большому бассейну Л’Попо. Я расследую исчезновение наших троих наместников. Я буду следить, как зарождается чудо. И, с помощью Аллаха, мое предприятие увенчается успехом. – Дауд улыбнулся.

Донаки была знакома эта странная улыбка. В прошлом она была предвестницей разных событий: выгоды, приключений, зачастую смерти, – но всегда успеха. И поэтому сейчас Донаки показалось, будто он почувствовал прохладное дуновение воздуха после долгого, душного и безрадостного дня.

– Когда ты отправляешься? – спросил он.

– Сегодня.

– Но это же невозможно! – ахнул Донаки. – Пароход отплывает самое раннее в субботу утром.

– Я пойду по суше.

– Но почему? Ради Бога, почему?

Араб улыбнулся:

– Потому что на нашей веранде варанга говорят с плосколицым поросенком с севера. Потому что барабан говорит с барабаном. Потому что там, в верховьях реки, зарождается чудо. Не задавай вопросов, друг мой, время не ждет. Я возьму Макупо с собой.

Донаки потрясенно на него посмотрел:

– Макупо? Паренька с севера? Господи, но ты же ему не доверяешь!

– Именно поэтому я возьму его с собой. – Араб поднялся. – Нет времени объяснять. Пора готовиться к походу. Я хочу, чтобы ты сделал для меня лишь одно.

– Все, что скажешь, Махмуд.

– Не позволяй слугам говорить никому, что я ушел на север. Не позволяй им говорить, что я взял с собой Макупо. Не позволяй им передавать вести каким-либо образом.

– Как я, черт возьми, это сделаю? – раздраженно ответил Донаки. – Как я запрещу этим сорокам болтать?

– Лучше всего было бы убить их. Но ты – христианин и американец, – усмехнулся Махмуд Дауд. – Ты презираешь разумные и действенные методы. Поэтому иди к Латробу, комиссару полиции, и потребуй, чтобы он арестовал слуг сегодня, за час до того, как я уйду. Расскажи комиссару столько, сколько пожелаешь или сочтешь нужным, главное – чтобы слуги молчали, пока я не вернусь. Я не желаю, чтобы в мое отсутствие рассылали вести. Я не желаю, чтобы от деревни к деревне стучали деревянные барабаны.

– Но почему?

Араб сделал величественный жест – больше чем жест, па, которое рассекло воздух, подобно драматической тени:

– Потому что я знаю Африку. И потому что я хочу предотвратить рождение чуда.

Он покинул комнату величественным, пружинистым шагом, негромко напевая себе под нос.

Донаки смотрел вслед Дауду, смотрел, как он двигается среди варанга, сидящих на корточках на веранде, и грациозно лавирует среди мусора, переполнившего двор.

Донаки еще долго слышал слова и высокую мелодию его песни. Это была веселая песнь дамасских базаров. Дауд часто пел ее, когда был возбужден или нервничал:

В своем безумии женился я на двух.

Что будет теперь с тобой, о дважды женатый?

Ответил я: буду между ними агнцем,

Наслаждаясь блаженством меж двух овечек.

Но теперь…

Голос Дауда затих вдали. Донаки встал, вышел из дома и пошел к дому комиссара полиции.

Час спустя мальчики варанга, служившие Ди-Ди в их бунгало, оказались в тюрьме, что противоречило закону о неприкосновенности личности, о суде присяжных и еще полудюжине подобных божков, которым поклоняются жители местностей с умеренным климатом. Тем временем Махмуду Али Дауду, следующему за испуганным, хотя и непрестанно болтающим Макупо, предстояло путешествие в глубь континента длиной в триста миль.

Даже Донаки, знавший Африку, арабов и в особенности своего товарища, удивился бы, увидев, как быстро тонкий налет западной цивилизации и западной же сентиментальности испарился, отбросив Дауда на несколько веков назад, стоило лишь последнему зайти на полдюжины миль в джунгли.

Без какого-либо повода или очевидной причины араб со всей силы, что была в его тощей, но жилистой руке, ударил африканца по голове коротким, но толстым кнутом-шамбоком.

Макупо упал и взвыл. Махмуд Дауд обратился к нему. Его голос был ровным и бесстрастным:

– Собака и сын сотни собак! Бедствие в звериной шкуре! Ходячий позор! Слушаешь ли ты меня, о злонамеренное и зловонное создание без имени, морали, роду и племени?

Африканец не отвечал, лишь жалобное бульканье послышалось из его горла. Его глаза закатились, и он начал целовать кожаные туфли араба.

Но тот не удостоил вниманием эту безмолвную мольбу о милосердии и снова со всей силой и методической бесстрастностью, почти как ученый, ударил шамбоком извивающееся черное тело у своих ног и повторил снова, по-прежнему бесстрастно:

– Слушаешь ли ты меня, о бесчестный потомок неверных свиней в третьем колене?

На этот раз ответ был быстр и разборчив:

– Да, господин мой!

– Эйва! Эйва! – воскликнул араб. Он с удобством устроился на упавшем дереве, приподнял подол своего коричневого бурнуса, в котором путешествовал, и положил ноги на африканца. – Эйва! Хорошо. Значит, ты, о плосконосое создание в красном покрывале, пришел без приглашения с севера, из верховьев реки, и разнес ядовитые слухи среди мальчишек из моего крааля. – Он засмеялся и продолжал: – Воистину, свой дом на севере ты покинул петухом, ожидая, что вернешься туда павлином, гордо выступая и распушив хвост. Хаха! Слушай же меня, о козел, лишенный крупицы разума и благопристойности! Ты вернешься на север, но совсем не павлином. Ты вернешься собакой и разнюхаешь для меня, твоего господина, путь к жилищу умлино, который прислал тебя с твоими речами