Мой путь - Лариса Андреевна Романовская Страница 21

– Нет. Я по твоим делам.

– Не надо. Я сама справлюсь.

– Не справишься. Либо тебя обманут, либо ты сама всех разнесёшь.

– М-да? Раньше как-то не разносила.

– Раньше ты была просто так.

Как же меня это достало! Они все относятся ко мне как к очень ценной вещи. Я ресурс без права голоса. Ну что за свинство!

Я разворачиваюсь. Хотя знаю, что с Юрой это не прокатит. Он идёт рядом. В кармане у него что-то звякает. Стекло? Кажется, он прихватил в аптеке вместе с коробочками бальзама и жаропонижающего ещё какую-то бутылку. Интересно, что в ней? Тут ведь нет алкоголя.

Кажется, эмоции тут сразу за всё – энергия, валюта, наркотики.

Энергозависимый Юра стоит совсем рядом. Бесит дико.

– Так, ты хотела лекарство отнести. Пошли?

Я молча спускаюсь с крыльца. И чуть не падаю в очередную ледяную лужу. Да блин собачий! Фонарей нет, кругом темень и скользячка. Юра меня подхватывает, удерживает, помогает нашарить в карманах перчатки и их надеть. Сам их мне надевает. Как десять колец на десять пальцев. Романтично до… просто романтично. Со мной никогда такого не было, и я не хочу это обесценивать.

И потом он идёт, идёт, не выпуская моей руки.

– Дальше куда, налево, направо?

А я не помню. Я ни разу не приходила к Тай в темноте. Тут уже такие дикие закоулки начались. И ветер просто бешеный, залив совсем рядом. Такое ощущение, что дома реально от ветра покосились и на нас вот прямо рухнут.

Мы снова сворачиваем и…

– Ух ты!

Вода, огни, ветер и очень много воздуха. Только сейчас я поняла, как же мне было душно в аптеке.

Мы стоим на каменной площадке.

Здесь не так темно. Внизу волны, в них огоньки – это отражения бакенов и кабинок канатной дороги, отблески большого экрана, свет в кабинетах электростанции. Огней не очень много, они дрожат от ветра, размазываются в воздухе, расплываются в чёрной воде.

Мне кажется, я сейчас взлечу и понесусь над ними, как большая лёгкая чайка. Улечу отсюда ко всем чертям!

– Красиво!

– Да, наверное, – сонным голосом отзывается Юра.

Дурак какой-то. Я разворачиваюсь, тыкаюсь носом в его шею. Почти в ухо. Он держит меня ещё крепче. И…

Я не понимаю, как так получилось, что мы уже целуемся. Прямо вот на смотровой площадке над заливом, рядом с холодным телескопом, на котором белеет чаячий помёт. И ветер со всех сторон и даже глубже. А у Юры такие тёплые губы и руки!

И как-то вообще невозможно представить, что раньше мы не целовались и вообще были чужими людьми. Всё ведь так просто и так правильно!

Почему мы раньше так не делали?

– Так, ты куда собралась?

– Ну… я, кажется, заблудилась.

– Сейчас разберёмся. Ты скажи, куда надо, я выведу!

Ой, точно. Он же местный. У меня это из головы выскочило. Ну вот реально «Юра, Юра, я такая дура».

– К Тай! К Тщай! Ты её знаешь?

Юра смеётся. Целуется, а потом снова смеётся.

– Есть немножко. Пятнадцать лет в доме милосердия вместе прожили.

– Ой, ну точно же!

Как-то я слишком сильно туплю после всех этих… после того, как снова отожгу в эмоциональном плане!

– Ты ведь знаешь, где она живёт, да?

– Сейчас разберёмся! – повторяет он. Наверное, тоже тупит.

Как же я хочу навигатор и карту. И ещё, чтобы можно было такси заказать. Но у меня Юра и такси, и навигатор. И доставка лекарств.

Мы спускаемся по невидимой и очень узкой лестнице, потом выходим в какой-то очередной тёмный переулок. Тут ветер в спину, подгоняет в нужном направлении.

Дома уже многоэтажные, света в них мало. На детской площадке скрипят, мотаясь туда-сюда, детские качели. Ветер треплет простыни на балконе, со звоном по грязной мостовой летит пустая жестянка. Трещит одинокий флюгер.

Здесь совсем другие звуки и запахи. Несмотря на ветер с залива, пахнет тут мощно. Жареная еда. Туалет. Машинное масло, уголь, горящее дерево. Что-то вроде свежего горячего асфальта, хотя асфальта в этом мире нет. В окнах редкие огни. Иногда слабый свет домашнего экрана – то, что удалось зарядить от городского. Иногда свечи. Вообще это красиво: свечи в окне, сразу про новый год думается. Но здесь свечки редкие и не праздничные ни разу. Освещают комнату с трудом, а нам снаружи света вообще не достаётся.

Я поскальзываюсь на чём-то, цепляюсь за Юру, кажется, платье порвалось… То самое, такое шерстяное и такое праздничное, синее с золотыми нитями, платье, в котором я несколько часов назад сидела на религиозном собрании. Как будто несколько лет прошло. Всё перекрыла история в аптеке Баха и поцелуи с Юрой…

А теперь ветер в лицо и скользкая дрянь под ногами. И вместо белой оборки на подоле какая-то рваная мочалка неопределённого цвета.

– Вечер добрый! – звучит вдруг из мокрого мрака. Мужской голос, хриплый, ничего в нём доброго нет.

Я жду, когда Юра ответит прохожему, но он замирает и тоже чего-то ждёт.

– Сколько? – спрашивает мужчина, всё ещё держась в отдалении.

– Пустые! – быстро отзывается Юра.

– А за сколько отдавали? – человек подходит ближе.

И я его узнаю.

Глаза в темноте привыкли, наверное. Плюс голос, вот этот – въедливый, обиженный.

Летом на набережной он пытался со мной торговаться, потом пришёл в книгоубежище, привёл с собой патруль, Тай меня утащила, спрятала в своей комнате. Сказала, что иначе меня бы арестовали как преступницу, ведь продажа энергии не через станцию – преступление (хотя на самом деле так все делают, как объяснил потом Ларий).

И вот тот странный мужчина появился снова. Выслеживал нас? Летом на нём была клетчатая рубашка. А теперь пальто. Тоже, кажется, клетчатое. Вот, буду звать его Клетчатый.

А он нас, как и раньше, зовёт людоедами.

Идёт за нами и бурчит, что мы наживаемся, грабим, что ничего святого у нас. Главное, молчать и не ввязываться. Обычный городской сумасшедший, типа тётки Тьмы. Кажется, в этой части Захолустья сумасшедших как-то побольше, чем у нас. Может, из-за того, что тут ближе к экрану? Эмоции зашкаливают и…

Меня хватают за плечо. Неприятно. Я оборачиваюсь.

Клетчатый. Его лицо совсем близко. Кислый запах. Противные жёсткие руки.

– Мама! Ой… Юра!

Он рядом. Вцепился в клетчатого, оттаскивает его от меня. Юра сильнее, увереннее. А я… Сперва я замираю, а потом тоже…

Я успеваю ударить Клетчатого, потом доходит: что я делаю? Так нельзя. Это же живой человек. Я совсем, что ли?

Я защищаюсь. Оно как-то