Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева Страница 39

– От игры отстранить не дам.

– Да нужен он мне больно.

– Мама. – Саша в тот день всё надеялась, что мама всё-таки придёт в себя. Надеялась зря, но в двенадцать лет люди, как правило, ещё немного верят в чудо. Пятно на юбке мамы разрасталось. – Мам, а когда мы к дедушке?

– Вот и не знаю, – мама покачала головой. – Ай, дочь, да ты же юбку мне испортила! И как же я теперь? Кто бы мне помог, а?

Сама себе помоги. Это же ерунда.

А Ференц, будто бы того и ждал, придвинулся к ней:

– Позволь – почищу солью?

Он уже высыпал соль в ладонь, уже занёс руку. Мама смотрела на него в упор и даже не отшучивалась, а могла бы пощёчину отвесить.

– Позволишь?

– Позволяю.

– Мама! – Саша вскочила. – Нельзя принимать помощь от злодея!

Каждый знает: с тёмными лучше лишний раз не говорить, и союз заключать с ними нельзя, и ду́ши они развращают незаметно – раз-два и готово. Может, мама уже во власти чар? Это бы всё объяснило.

Ференц действительно высыпал маме соль на юбку: втёр старательно, аккуратно, как будто юбка была живым существом и от её чистоты что-нибудь зависело.

– Мама, но это же…

– Прости её, – сказала мама. – Первый кон, знаешь, всё всерьёз. Мы тоже такими были.

– Первый кон был бы, если б она и об игре не имела понятия, – возразил Ференц и потянулся зачем-то к ножу. У Саши тоже был нож, тот самый, от отца.

– Ну, знаешь ли, – возмутилась мама. – Сам своих посылай вслепую, а моих не трогай.

Ференц опробовал остриё ножа кончиком пальца, цокнул языком и аккуратно провёл тем же остриём себе по ладони. Сделал надрез, это называется – сделал надрез. Неглубокий, но выступила кровь.

– Я так понял, что ты на это намекала?

Мама кивнула.

– Что ж, – Ференц протянул ей руку. – Исцели же меня, о светлая королева.

– Но вы сами только что!..

– Вот рассказала же про игру, а толку ноль. – Мама махнула своей тоненькой рукой над раной Ференца – так яростно, будто комара сшибала. – Саша, ну не позорь меня уже?

– Да откуда ей знать? – Ференц рассматривал исцелённую ладонь. – О, Александра, если ты не хочешь есть, то просто брось в костёр, и всё.

Станет она ещё тут пользоваться милостями. Вгрызлась в мясо – что она вообще ест, крыло? бедро? – и зубы заскользили по кости. Фу. Жирные, жирные пальцы, и жирные кости, и мама говорит с каким-то там…

– Теперь, – проговорил Ференц, убедившись, что его люди все, как нарочно, разбрелись кто куда, ни один не остался рядом: кто-то валялся на земле, прикрыв шляпой лицо, кто-то пялился в чащу, кто-то тряпочкой, очень тщательно, полировал кубок, и никто не смотрел в их сторону. – Теперь, когда мы оба обменялись мелкими долгами и убедились, что подвоха ждать не нужно, можешь сказать, чего ты хочешь.

– С тёмными нельзя!..

– Можно, – сказал Ференц и протянул руку на сей раз Саше – забрать полуобглоданную кость. Саша не отдала. – Можно, если при этом делать вид, что ничего не происходит. Ты что же, Алиса, про игру сказала, а что правила можно нарушать, если шёпотом и нечаянно, – про это нет?

– Но вы специально нарушаете.

– Ой, ой, нелепая случайность, поддались порыву, безумие охватило нас, это не считается. Так чего же ты хочешь, королева?

Мама села ещё прямее – соль посыпалась с юбки.

– Я хочу, – сказала она чуть хрипло, глядя в костёр, – хочу, чтоб ты меня похитил, и мою дочь тоже. Хочу жить в твоём замке или ином убежище, пока не явится тот, кто освободит нас.

– М-да, – сказал Ференц, пока в глазах у Саши всё опрокидывалось куда-то вперёд и вверх, качалось, как в огромной стеклянной бусине, – мама, костёр, кость. – М-да, что ж, занятный будет кон. А ты не помнишь, так, по протоколу: мне жениться обязательно или достаточно тебя куда-то заточить?

Глава 18

В голову будто ввинчивалось светлое сверло. Сверло – солнечный луч. Сделать бы в спальне тёмные шторы, и неважно, что не положен этот цвет.

– Часто она у тебя так?

На лоб опустилась мамина ладонь в крупинках соли. У светлых сколько-то есть коронных навыков, сколько-то дисциплин, и исцелением мама владела хорошо – уроки не пропустишь. Сверло утихло. Рядом перешёптывались.

– Ш-ш-ш, – сказала мама, – не открывай пока глаза, дочка, ну ты чего.

Саша попробовала: еле-еле приоткрыла – и показалось, будто рядом сверкает вода. Вспыхивает бликами.

– Мама, – сказала Саша, – там стрекозы над водой.

– Свет с тобой, детка, над какой ещё водой?

Рядом Ференц вполголоса перечислял: кладбищенская земля, глина, что-то красное…

– Да ну не нужно, – сказала мама и отбросила Саше волосы со лба. – Мы нарушаем, вот она и падает.

– Угу, – сказал Ференц. – А спящую царевну ты не хочешь?

– Какую ещё царевну? – Мама, кажется, встала; во всяком случае, тень её перемахнула через Сашину грудь и растянулась на траве. По ощущениям. Иногда чувствуешь, как кожа шелушится на носу – по чешуйке отслаивается, по кусочку; и как тени тебя пересекают тут и там; и как трава растёт. – Ей двенадцать. – Мама вновь опустилась рядом на колени, опять прижала ладонь ко лбу. – Да чтоб его в разлом, и впрямь холодный! Кто её должен целовать? Кому ты сердце отдала, Саш?

– Никому не отдала.

– А как же тогда…

– Вот потому и говорю про снадобье, – Ференц вздохнул. – Любви на всех не напасёшься.

– Что? – Язык тоже еле ворочался, будто раздулся и посинел, как от черники. – Какой любви? Какой царевны, мама?

– Сказали же, спящей. – Мама заправила волосы ей за ухо. – Цепенеешь – и всё, пока не разбудят.

– Объясни ты ей, – попросил Ференц, и оттого, что ему будто было до Саши дело, ей захотелось вырвать ком земли с корнями и в него швырнуть. Она напрягла руку, но даже в горсточку сгрести ничего не смогла. – Объясни, а то зелье не подействует. Она не поняла, вот и ушла в сон.

– Да всё равно она не поймёт.

– Да не скажи. – Ференц и правда отошёл, но Саша всё равно услышала, как он пробормотал себе под нос: – Кого-то в этом возрасте уже съедали.

– Саш, – мама гладила её по голове. В шею впился маленький камешек – из тех, которые на ходу никак не вытряхнуть из ботинка: останавливайся, развязывай шнурки… – Саш, ты что, дедушку не помнишь, раз так к нему хочешь?

О, конечно, Саша помнила. Но если уж все начали говорить о том, о чём говорить нельзя,