Молчание Сабрины 2 - Владимир Торин Страница 5

– Неважно, – разочарованно сказал шут.

Сабрина ничего не понимала. На воздушном шаре Гуффин сказал, что ее сделали точь-в-точь похожей на… он так и не признался, на кого. Некий важный господин, который, по словам Манеры Улыбаться, намного хуже него, велел кукольнику Гудвину создать чью-то точную копию, и тогда Хозяин создал Сабрину. А шут в зеленом пальто забрал ее из лавки прямо перед тем, как она должна была попасть к этому важному господину. И это все как-то связано с морем и кораблями. А Брекенбок… он ее… узнал?

– Что вы нашли, господин Брекенбок? – спросила Сабрина.

– Неважно, – повторил хозяин балагана и спрятал вырезку в тот же ящик, из которого ее и извлек. Ящик с грохотом захлопнулся.

Шут вернулся к кукле. Настроение хозяина балагана переменилось, будто стрелка на трамвайных путях. В его движениях теперь проскальзывала неуверенность. При этом Брекенбок явно пытался сделать вид, что все по-прежнему. Он достал из-под стула банку, на четверть заполненную вязкой желтоватой субстанцией, в которой застряло множество похожих на сверчков насекомых.

– Нужно вернуть на место несколько оторванных рыжих прядей, – пояснил он. – Ну а ты пока можешь рассказать что-то о себе – мне не помешает узнать ту, кто вскоре будет исполнять главную роль в моей пьесе. Если, конечно, Гуффин не запретил тебе говорить и это. Мне любопытно, как ты попала в руки Пустому Месту и Манере Улыбаться…

– Я пришла в себя уже в мешке, – отстраненно сказала Сабрина – все ее мысли сейчас были сосредоточены на находке шута. – Мы были в переулке Фейр, а потом сели на трамвай и…

– А до этого? – плохо скрывая нетерпение, спросил Брекенбок, вдавливая клок волос за висок куклы и промазывая его основание клеем. – До мешка?

– Я не помню, – пробормотала Сабрина. – Все как в тумане. Хорошо я помню только то, что было давно, и еще Хозяина…

– Ты жила в лавке?

– Да, я долго жила в задней комнате, пока меня не отправили в подвал… – Сабрина вспоминала, и в ее затянутом темнотой сознании моменты былого вспыхивали разлетающимися во все стороны снопами искр.

Она будто наяву увидела комнату с вишневыми стенами и панелями темного дерева. Увидела нечто, напоминающее отдернутый театральный занавес, а за ним задник – рисунок бульвара на стене, проглядывающий меж драпировок. На бульваре – поздняя осень: все листья с деревьев облетели, на некоторых ветвях чернеют силуэты воронов, на скамейке сидит черная фигура. Все это покрыто пылью – словно бульвар затянуло мглой.

Сабрина ненавидела лавку игрушек – все в ней. И этот нарисованный бульвар, и дверь, из-за которой Хозяин всегда появлялся. Ненавидела камин и висящую над ним картину – портрет мальчика в костюмчике морячка с деревянным игрушечным пароходиком: на одном глазу мальчика – деревянная нашлепка. Хозяин когда-то забирался на стул, отодвигал эту нашлепку и глядел в дырочку, которую она скрывала: прямо за стеной располагалась дамская гримуборная кабаре «Тутти-Бланш». К слову, и визгливую музыку, и мерзкие звуки, доносящиеся оттуда, Сабрина просто не выносила.

А потом, когда все стихло, когда кабаре опустело, Хозяин изменился – стал задумчивым, молчаливым и меланхоличным. Он каждый день ставил на граммофоне пластинку, усаживал Сабрину напротив своего нарисованного бульвара и часами глядел на нее. Звучащая мелодия сперва казалась Сабрине невероятно очаровательной и печальной – трагичной до невозможности, но с каждым новым днем эти ноты приедались все сильнее, и вскоре кукла начала ее ненавидеть.

– Ты жила там с другими куклами? – спросил тем временем Брекенбок. Его интерес был неподделен, и это пугало еще сильнее.

– Я совсем не помню других – только Малыша Кобба и… – она вдруг оборвала себя. Перед глазами предстало точеное бледное лицо с пурпурными глазами-пуговицами и узенькой невеселой улыбкой. Длиннющие пальцы в белых перчатках гладят ее по волосам, и эти прикосновения заставляют ее дрожать.

«Он тоже там был, – подумала Сабрина. – Обладатель костюма, пошитого будто бы из обивки старого кресла. Но не все время. Приходил и уходил. Он временами сидел рядом со мной в подвале – уговаривал меня ждать и верить. Он умолял терпеть ради… но ради чего? – Этого она не помнила. – Его имя… оно так близко, почти-почти всплывает в памяти… м-м-м… нет! Никак не вспомнить… Как же его зовут? Хозяин еще шутил, что его назвали в честь пилюль от кашля…»

– И?.. – Голос Брекенбока вырвал Сабрину из размышлений.

– Там была еще одна кукла, – чувствуя, как печаль захватывает ее с головой, негромко произнесла она. – Но теперь в лавке игрушек совсем никого не осталось.

– Когда он тебя сделал? – спросил Брекенбок. – Год назад? Прошлой зимой? А может быть… – шут на мгновение замолчал, – два с половиной года назад?

– Я не помню, – ответила Сабрина.

– Ты не выглядишь особо новой, – сказал Брекенбок. – Хотя отчасти это, должно быть, заслуга Гуффина. И хватит мне врать о неловких падениях – я ведь хорошо его знаю. И все же тебя сделали явно не вчера. А твои пуговицы… Изумрудное дерево, алмазный лак. Каждую такую пуговицу в «Граббс-банке» можно обменять на пять сотен пуговичных фунтов. Их ровно семнадцать. Это восемь с половиной тысяч фунтов. За такие деньжищи можно купить весь Габен по эту сторону канала. Думаю, не будет преувеличением, если я скажу, что ты сейчас – самое дорогое, что есть в Фли. Откуда у какого-то кукольника такое богатство?

– Я даже не представляла, сколько они стоят, и думала, что это простые пуговицы, – призналась Сабрина. – Они всегда были на моем платье. Не знаю, откуда они взялись у Хозяина. Хозяин не был богат. Когда-то был, но потом нет. Все изменилось после разорения кабаре «Тутти-Бланш» за стеной. В каждый кабаре-вечер перед выступлениями и после них лавка в переулке Фейр полнилась народом – люди даже устраивали торги за какую-то из его кукол прямо у стеллажей с игрушками. А потом что-то произошло. Кабаре закрылось. Хозяин рассказывал, что еще какое-то время не знал, что это случилось: он все ждал, что к нему придут покупатели и начнут спорить из-за его кукол, но никто не приходил. И в какой-то момент он совсем перестал делать кукол. Я не знаю, сколько прошло времени – может, неделя, а может, и год – пока однажды