Коммунальная опера - Владимир Вестер Страница 8

В кафе он какое-то время что-то рассматривал сквозь дыры в парусах и не видел ничего примечательного, кроме самих дыр, в рассмотрении не нуждавшихся. К нему подошли двое. Оба они могли быть похожи на артистов с птичьими головами, но отчего-то не были. Они сперва откупоривали, затем наливали, а после стояли с дядей рядом и тоже смотрели вверх. Они думали всегда о своем и никогда не знали, что за них думает Клюев. Он же думал, что чем чаще человек смотрит вверх, тем бывает интересней. А когда интерес достигает высшего назначения, то тогда в небе над рваным тентом кафе повисает плавающий по воздуху большой аэростат с гигантской надписью на боку: «Привет всем от дяди Пети!»

Аэростат не повисал. Дядя в плаще говорил: «Бывайте, мужики!». Вскоре он входил в сумеречную прохладу подъезда пятиэтажного дома. С невидимым криком квартир и кратким татарским словом на стенке. Быстро и решительно преодолев мало освещенные пролеты, он доставал из кармана расческу и, прежде чем провести ею по волосам, хорошенько ее продувал. Но не в дверях, как думал Клюев, а где-то рядом. Это просто казалось, что в дверях. Входил он в квартиру причесанный и с тем выражением, которое делало его еще интересней.

Увидев его, Клюев к нему подбегал и, высоко подбрасывая ноги, кричал: «Дунуть принес?» Пришедший, покосившись сверху на Клюева, говорил: «Да на, дуй. Дуй! Да на!» И Клюев принимался дуть в расческу так, что сильно щекотало губы, а дядя искал, куда бы ему деть свою шляпу, и вскоре находил… Потом он вручал маме батон отдельной колбасы в оболочке и садился за стол. Вот тут томатный сок и понимался в нем. Он громко выдыхал его в комнату и говорил: «Прошу извинить. Паруса». Под потолком звенели стеклянные висюльки в люстре, а мама говорила: «Да ладно. Чего уж там». Она ставила на стол чашки, тарелки, рюмки и шла к их рыжей соседке-вагоновожатой за светлой коммунальной водкой. Эту водку нигде не продавали, но у соседки она была и была светло-желтой. По ее словам, корки цитрусового лимона дают такой цвет недели за две, под романс радиолы и без дополнительного воображения.

Дядя же сидел, осваиваясь за столом. «Паруса» были от него теперь на значительном расстоянии, аэростата не было вообще, как и тех двоих. Гудела улица за окном, горела люстра на потолке, рюмки отвечали ей собственным свечением, и мама, вернувшись от соседки, садилась напротив освоившегося дяди. Она глядела в его небольшие глаза, а он глядел в ее большие. Минуты через две он отводил взгляд и вместе с отражением в зеркале вытаскивал из кармана твердый коричневый документ. Положив его рядом с тарелкой, он говорил:

– Большой фонтан теперь в моем ведении. Руковожу, знаете ли, длиной струи при ее устремлении вверх.

– Ну что ж, – говорила мама, – струей тоже надо кому-то руководить, чтобы повыше устремлялась. Так как вы насчет колбаски сейчас?

– Эх, хорошо бы! – говорил дядя. – Закушу тут у вас, потом за поиски Клюева возьмусь. Он спрятался куда? А вот я найду! А вот я его пошукаю!

Но, оставшись за столом, никого не шукал. Под колбасу и светло-желтую водку.

– Вот, значит, скажу вам такую штуку, – говорил он, закусив. – У вас забавный парень растет. Вы как сама-то думаете?

– А что мне думать, когда так и есть.

– А тогда скажите мне такую вещь…

– Какую вещь вам сказать?

– Что в жизни проще: прочитать по-английски всего Вильяма Шекспира или такого забавного парня вырастить?

– В каком смысле?

– В прямом!

И тут он поступал достаточно странно. Сперва был серьезен и ждал, что ему мама ответит; затем открывал широко рот, выкатывал глаза и начинал хохотать. Хохотал он долго, гулко и непрерывно, и на столе дрожали чашки, и что-то во всей квартире тоже дрожало. Затем, отхохотав, он вытирал носовым платком губы и подбородок, и, громко высморкавшись, говорил: «Прошу меня извинить. Паруса!»

– Ну что ж, – произносила мама. – Это – веселое место, забавный общепит. Но вот что я вам скажу. Я уверена, что растить Клюева значительно труднее, чем произведения драматурга Шекспира выучить или классическую оперу написать. Впрочем, оперу, я думаю, мой сын давно уже пишет, вы можете сами у соседей спросить. А во всем остальном… Он, сами видите, какой у меня. Мы с вами сидим, беседуем… Я одно слово скажу, вы другое. Кроме того, вы хохочете, рыгаете, сморкаетесь и на эти «паруса» ссылаетесь, а Клюев где-то спрятался и смотрит на нас из темноты потаенного места. Короче говоря, поздний вечер уже, и вам давно пора идти отсюда к чертовой матери!..

Дядя какое-то время сидел с открытым ртом напротив мамы, а Клюев шел прятаться в шкаф. Из шкафа, лучшего в мире места для игры в прятки, он хотел посмотреть, чем дело кончится. Продует ли дядя перед уходом расческу в дверях? Прилетит ли за ним аэростат с гигантской надписью «Привет всем от дяди Пети!»? Устремится ли водяная струя в верхние слои небесной атмосферы? И станут ли строить жильцы свои несбыточные планы, к чему-то прислушиваясь и удивляясь, что повсюду такая фантастика, какой в жизни никогда не бывает, но все-таки есть?

Кино

Этот клуб был не совсем клубом. По той причине, что в том далеком августе всякое могло быть. Не зря же по ночам под окном басом мяукала кошка.

Так что это был, скорее всего, кинотеатр с толстыми колоннами и фонарями над входом. Он был бог весть какого года постройки, но в стиле тех минувших лет и их фантастического возвращения.

Находился кинотеатр шагах в трехстах от того дома, где в комнате на пятом этаже жили Клюев, его мама, шкаф, люстра со стеклянными висюльками и деревянный конь с оторванным правым ухом. Между сеансами, в светлом фойе играл рыжеволосый мужчина на пианино. Там же выступали дрессированные собаки, женщина-змея, жонглеры металлическими шарами, фокусник, достававший кролика из шляпы, а также известный в городе оратор Андрей Петрович: после дрессированных собак. Иногда собак отменяли, а также всех остальных вместе с фокусником и женщиной-змеей. Тогда со сцены выступал только Андрей Петрович, а жонглеры не выступали. При этом он никогда не выступал днем. Он выступал вечером на взрослых сеансах. И почему-то в его выступлениях не было ни слова ни про кино, ни про кролика в шляпе. В них было много слов о разных других вещах и явлениях, о