Коллектив авторов - Невеста зверя (сборник) Страница 16

Вот это меня и беспокоит – тот парень, с которым мой брат, похоже, собирается вступить в брак. Кстати, о секретах. Уехал, значит, Томми в Нью-Йорк, в колледж, попросил родителей помогать ему деньгами целых четыре года, а потом, когда закончил колледж лучше всех в группе – по специальности не какой-нибудь там, а «живопись» (которая даже ученой степени не дает, чтобы найти работу и отдать долги, в которые влезли родители, платя за его образование), – приехал домой и сообщил, что он гей. Не успели мы и слова сказать, ни хорошего, ни плохого, как он снова сбежал, и даже трубку не брал, когда мы звонили. А когда он наконец соблаговолил откликнуться, то папа с мамой ничего от него не видели, кроме коротких телефонных звонков и электронных писем с просьбами о материальной помощи.

Пять лет, значит, от него практически ни слуху ни духу, и вот он вдруг объявляется и приводит домой парня по имени Тристан, который играет на фортепиано лучше, чем наша мама, а корову видел только по телевизору. И от нас Томми ожидает, чтобы мы встретили его, как ни в чем не бывало, чтобы, значит, не смущать парнишку, и слова не сказали о том, что четыре года назад он удрал, никого из нас не послушав. Вот такой он человек, Томми Терлекки, мой старший брат, американский художник-сюрреалист-гей, широко прославившийся в узких кругах не своими изображениями сказочных созданий и волшебных видений, а ужасными, карикатурными семейными портретами, на которых мы представлены в самых смехотворных ролях. «Американская готика»: отец с вилами наперевес, мама протягивает к зрителю вязальные спицы и моток шерсти, как будто уговаривая тоже попробовать, я, угрожающе скрестив руки на груди, хмурюсь из-под оборок чепца на Томми, который сидит у моих ног, расстегивая тесный детский костюмчик в стиле позапрошлого века. Что я не люблю в этих картинах, так это то, что он про нас все наврал. На картинах Томми показывает, что на него давит образ жизни его семьи, но Томми сам же нас в эти костюмы нарядил. Он изобразил нас такими, какими он нас видит, а не такими, какие мы есть на самом деле, и в своих картинах театрально выставил напоказ конфликт, который сам же и придумал.

Однако же, если взглянуть на это дело с практической точки зрения, надо сказать, что серией картин «Американская готика» Томми создал себе имя, чего нельзя сказать о том цикле, над которым он сейчас работает, – «Сыны Мелюзины». Эти картины похожи на его ранние работы со сказочными животными, которые искусствовед, отбиравший картины для выставки, посчитал слишком претенциозными по сравнению с «многообещающими абсурдистскими, полными глубокого самоанализа семейными портретами, созданными молодым дарованием из диких степей Огайо». Спасибо тебе, Гугл, что рассказываешь мне о том, что мой братик поделывает. «Сыны Мелюзины» все как на подбор мускулистые красавцы с голой грудью, змеиным хвостом и лицом, как у Тристана. Все они невероятно прекрасны, и все жутко страдают – кого выбросило из воды, кто задыхается в грязных городских переулках, кто высыхает и истекает кровью на пляжах, кто попался на застрявший в щеке рыболовный крючок. Как сказал Томми, показывая нам эти творения, «это новый Христос». Мама с папой, разумеется, покивали: «А-а-а, понятно».

Томми сказал, что хочет повесить свою «Американскую готику» в гостиной. Это выяснилось, когда мы, собравшись впервые за столько лет, сидели и разговаривали, а его друг Тристан вежливо улыбался. Еще мы пытались тактично выведать, что же Томми делал все эти годы, и по мере возможности узнать у Тристана, кто же он-то такой. «Боюсь, что жизнь моя ужасно скучна, – сказал Тристан, когда его спросили, что он делает в городе. – Моя семья, понимаете ли, довольно богата, поэтому я занимаюсь в основном тем, чем захочется в данный момент».

«Обеспеченная семья… Скучная жизнь… Занимаюсь тем, что в голову взбредет в данный момент…» Я просто поверить не могла, что мой брат встречается с этим парнем, а тем более планирует с ним пожениться. Но это ведь Томми, напомнила я себе, и в ту же минуту он сказал: «Мама, папа, если вы не возражаете, мне хотелось бы повесить одну из картин „Американской готики“ здесь, в гостиной. Раз уж мы с Тристаном некоторое время с вами поживем, неплохо нам внести и свой штрих в интерьер».

Томми улыбнулся. Тристан тоже улыбнулся и, посмотрев на маму, чуть пожал плечами. Я кинула на них злобный взгляд из своего угла и нарочно скрестила руки на груди. Томми это заметил и, изобразив тревогу на лице, спросил меня, что не так. «Я просто не мешаю жизни подражать искусству», – ответила я ему, но он только озадаченно на меня посмотрел. Притворщик, подумала я. Он прекрасно понял, что я имею в виду.

Не успел закончиться тот первый вечер, как я поняла, что так все будет и дальше, пока Томми и Тристан живут с нами, ожидая, когда рядом с родительским домом достроят их собственный: Томми будет править бал, словно дирижер оркестра, помахивая своей волшебной палочкой. Он усадил маму с Тристаном рядом за пианино и упросил их сыграть «Душу и сердце». Некоторое время он стоял у них за спиной и подпевал, а потом махнул папе, чтобы и он присоединился. Он попытался и меня втянуть в это своей очаровательной шкодливой ухмылочкой, которой он умудряется перетянуть на свою сторону всех – родителей, учителей и даже полицейских, когда те ловили его за превышение скорости на проселочных дорогах. Но я молча покачала головой и вышла из комнаты. «Мег?» – жалобно позвал он вслед. Пианино замолчало, и я услышала, как они шепчутся между собой, не понимая, на что я в этот раз взъелась.

Ну что ж, я не славлюсь легким, уживчивым характером. Учитывая умение Томми устроить людям жизнь, как на картине, и мою несгибаемую силу воли, а проще сказать упрямство, наши родители наверняка гадали, не подменили ли им детей злые эльфы темной ночью. Тогда стало бы ясно, почему Томми кого угодно может очаровать, даже в глухой глубинке, где люди к геям не всегда тепло относятся. Понятно было бы, почему люди, полюбовавшись созданиями на его первых картинах – полузверями, полулюдьми на городских улицах и деревенских дорогах, – как-то нервно начинают на него посматривать. А еще это, несомненно, объяснило бы, почему я без малейшего труда решаю любую математическую задачку, а также все задачи по физике и химические уравнения, которые мне только задают учителя. И, разумеется, откуда у меня моя знаменитая сила воли. Она у меня такая, что иногда я чувствую ее внутри себя, как нечто чужеродное.

Наша мама – эдакая серая мышка, всю жизнь живущая в нашем маленьком городке в заднице мира, Огайо. Главная городская площадь – не площадь даже, а перекресток двух автострад, где городской муниципалитет, универсальный магазин, салон красоты, пресвитерианская церковь переглядывались через асфальт, словно потерянные старухи, которые надеются, что хоть кто-нибудь из них знает, где они и куда направляются. Кто здесь вообще может задержаться? Мама работает в библиотеке, расположенной в здании, где сто лет назад была школа всего с одним классом. Там дату на выданных книгах до сих пор ставят штампом. Отец – один из членов муниципалитета, а еще он занимается нашей фермой. Мы разводим коров на мясо, в основном герефодской породы, хотя в нашем стаде есть и несколько гибридов с ангусами – черные коровы с белыми пятнами на морде. Мне никогда не нравились гибриды, не знаю почему. Томми всегда говорил, что они лучше всех телят, и добавлял, что метисы умнее, чем чистокровки. А мне всегда казалось, что они похожи на грустных клоунов с полными слез черными глазами на белой физиономии.

Из моей комнаты на втором этаже я снова слышу пианино, на этот раз что-то классическое. Наверняка Тристан. Мама знает только такие пьески, как «Душа и сердце», а еще всю книгу гимнов наизусть. Родители ходят в церковь, а я нет. Мы с Томми отказались от церкви много лет назад. Я все еще считаю себя христианкой, хоть и не воцерковленной. Нам повезло, что родители не привязались к нам с вопросами и не пытались заставлять ходить в церковь насильно. Когда я сказала, что я там не могу узнать ничего, что мне пригодится для жизни в мире, они не рассердились, а только кивнули, и мама сказала: «Если так, лучше тебе и впрямь сейчас поискать свой путь, Мег».

Они такие хорошие! Вот что с моими родителями не так. Они хорошие, как дети какие-то – невинные и наивные. Они, конечно, не глупые, но слишком по-доброму относятся к людям. Они никогда не обижаются на Томми. Просто позволяют ему обращаться с ними так, как будто они страшные люди, которые погубили ему жизнь, и даже слова против не говорят. Только обнимают его и успокаивают, как ребенка. Я ничего не понимаю. Томми старший. Разве не он должен быть более зрелым и уравновешенным?

Я прислушивалась к доносившимся снизу, из гостиной, звукам игры Тристана, лежа на кровати и глядя на пятнышко на потолке – то ли протечку, то ли дефект штукатурки, который всегда привлекал мой взгляд, когда я сердилась. Сколько я себя помню, когда ярость подступала к горлу, я поднималась сюда и лежала в этой постели и смотрела на это пятнышко, изливая на него все свои обиды, как будто оно было черной дырой, способной засосать все плохое. С годами я излила на него столько дурных мыслей – даже странно, что оно не потемнело и не выросло до таких размеров, чтобы поглотить человека целиком. Когда я смотрела на него в тот вечер, я чувствовала, что гнева во мне меньше, чем я думала. Нет, впрочем, и это не то. Я понимала, что весь мой гнев, вместо того, чтобы найти привычную точку приложения, плавает по комнате в нотах фортепиано, в Тристановой игре. Мне казалось, что я видела, как эти ноты зажигаются в воздухе на долю секунды, словно моя досада была электричеством. Но когда я моргнула, то увидела, что в воздухе ничего нет. Да и Тристан перестал играть.