Антология - Сборщик душ Страница 4

Тавил нажал первую попавшуюся, и в ней тут же замигал красный огонек. Дверь закрылась, желудок слегка скрутило, он весь словно стал тяжелее, а потом дверь отворилась, и перед ним снова был тоннель. Только другой – без колесного экипажа.

Тавил оказался на другом уровне. Он прислушался, пытаясь уловить шаги незнакомки, но ничего не услышал. Вернулся в комнату, нажал другую кнопку. Снова и снова повторял он все то же самое. Ни следа ее, ни следочка. Ни ее, ни хоть кого-то еще живого. А потом он нажал последнюю кнопку, и дверь открылась, и он оказался в каком-то совсем новом месте.

Длинные платформы уходили вдаль, от них ответвлялись другие платформы, ведущие вверх, к палубам нескольких громадных летательных аппаратов. Их раздутые корпуса, круглясь, возносились к нависающему тяжелым куполом потолку, где в идеальной белой плитке зияло обширное круглое устье, по всей видимости, ведущее на далекую поверхность. Тавилу эти неповоротливые махины были знакомы, хоть он и видел их до сих пор лишь однажды, издалека: они поднимались из тоннелей Нижнего мира и уплывали прочь, к горизонту. Кабины у них обычно были закрыты, но только не сейчас, и Тавил наконец-то смог заглянуть внутрь.

Он увидел точную копию своей комнаты там, внизу: кресло, стол, стены, испещренные кнопками. Почти все кабины были пусты, но кое-где за окнами виднелись горы человеческой плоти.

Они полетят на поверхность… стоит даже подумать об этом, и воздух уже кажется совсем иным на вкус. Словно бы каждый корабль приносит сюда, возвращаясь, кусочек того, Верхнего, мира.

Яростное желание накатывает на Тавила – стремление вырваться из этого механического мира и вернуться домой, к сестре. Тавил кидается бежать по платформе, наугад выбирает корабль, лезет вверх – и сталкивается с женщиной совершенно официального вида.

Она странно глядит на него, но потом взгляд скользит прочь. В голосе слышится подозрение:

– Пожалуйста, предъявите разрешение на выход.

Тавил не отвечает, и она снова смотрит на него.

– Мне просто нужно туда, на поверхность, – наконец выдавливает он.

На лице у женщины мелькает ужас, но она быстро берет себя в руки:

– Этот корабль следует в Карленд.

Стеснение внутри, посетившее Тавила еще вчера при мысли, что он навсегда заперт под землей, начинает снова расползаться по рукам. То ли вкус Верхнего мира на языке, то ли знание, что вот он – путь домой, на свободу из лабиринта Машины, делают свое дело, но бороться с ощущением, что его погребли заживо, уже совершенно невозможно.

Он сглатывает, потом еще – во рту совершенно сухо.

– Пожалуйста, – умоляет он, – пожалуйста, мне надо на поверхность.

В попытке вызвать сочувствие он берет женщину за руку.

Она мгновенно отшатывается, отвращение волнами пробегает по лицу.

– Ты забываешься!

Слова впиваются в воздух. Тавил инстинктивно делает несколько шагов назад. Он видит, как на шее у нее яростно бьется жилка.

Она больше ничего не сказала, не стала даже смотреть на него. Он ждал, ждал, надеясь, но в конце концов вынужден был вернуться тем же путем в маленькую белую кабинку и отсчитать кнопки назад, на свой уровень. Там он блуждал, пока не наткнулся на открытую дверь и отметину на стене, оставленную книгой.

В комнате все было по-прежнему, только картинка на стене показывала новый бесформенный комок плоти, сидящий в экипаже на фоне нового пейзажа. В воздухе почему-то слышался колокольный звон. Кнопки на одной из стен мигали. Когда он нажал одну, возник голос, вопросивший, слушал ли он лекцию по Брисбенскому направлению в музыке и участвовал ли в проведенной Граубертом дискуссии о Плюисовской теории Французской революции.

Тавил просто стоял, ничего ровным счетом не делая, а кругом звонили колокола, и голоса требовали поделиться идеями, спрашивали его мнения о недавней лекции, болтали о новом аромате, добавленном в воду для купания, интересовались, понравилась ли ему новая посуда, в которой подавали еду.

Тавил сидит на стуле и слушает, выискивая в общем гомоне голос, сказавший: «Не надо им ничего говорить про поверхность». Голос больше не возвращается. Он думает об этих словах, о том, что они означали и почему были сказаны. Совет ничего не говорить подразумевал, что ему есть что сказать и что кое-что нужно бы оставить в тайне.

Но о чем вообще шла речь? Ничего такого особенного на поверхности нет: еда скудна; машины – просто давнее воспоминание и встречаются только в сказках для детей, из тех, что с моралью; жизнь там – не в том, чтобы сидеть на месте, а в том, чтобы двигаться, делать что-то для себя, для других. Жизнь вместе с природой, а не против нее.

Через некоторое время любопытство берет верх, и он сам задает вопрос голосам по ту сторону стен с кнопками.

– Расскажите мне о том, что Там, Наверху, – говорит он.

Тавил надеялся подкрасться поближе к неизвестному женскому голосу, спровоцировать его, заставить снова осадить, предупредить, наказать – вызвать его на прямой разговор.

Но если женщина и слышала его, то ничего не сказала. Зато сказали другие. В мгновение ока его завалили ответами: поверхность вся заморожена, она суха, она покрыта глубокими трещинами, полностью разрушена, совершенно необитаема. Она ни на что больше не годна. Там держат только отщепенцев-Бездомных, и это самое худшее наказание, какое только можно придумать.

Все, что ему говорили, – полнейшая чушь, но зачем нужно все это вранье, оставалось непонятным. Те, кто жил наверху, всегда знали, что Внизу есть Машина, есть огромные города под землей: почему бы и здешним не знать о поверхности правду?

Почему им ничего не известно о крошечных общинах, разбросанных по холмам; о людях, которые живут вместе с землей, а не прячутся под ней? Почему они не знают, что можно выжить и наверху, где не нужно Машины, чтобы было что есть и во что одеваться, где можно учиться и общаться без ее механической помощи? Может, жизнь там и нелегка, но зато честна и самодостаточна.

Теперь Тавил знал, как отключаться и прекращать нескончаемые переговоры, наводнявшие комнату, но он решил не делать этого. Наоборот, он кнопками вызвал кровать, приглушил свет, улегся и стал слушать. Слушать в темноте. И пытаться понять.

За ночь, пока Тавил спал, беседа успела уплыть на другие темы. Пробудившись, он попал как раз на дискуссию об историческом значении внутреннего водопровода в жилых помещениях. Голоса отвечали друг другу с пулеметной скоростью, ссылаясь в качестве источников на прослушанные лекции.

Тавил нажал кнопку и отключился, ища одиночества, но тишину тут же заполнило гудение Машины. Он вызвал голоса обратно, чтобы иметь хоть какую-то компанию.

Слушая их, он листал Книгу Машины, пока не нашел раздел о разрешениях на выход. Он тут же нажал нужную кнопку, подав заявку, и получил почти мгновенный отказ. Книга сообщила, что можно подавать одну заявку в день, так что он стал ждать.

На девяносто седьмой день под землей Тавил впервые забыл запросить разрешение на выход. Заметив это только на следующее утро, он немедленно нажал кнопку и сразу же получил свой отказ. После секундного разочарования он вернулся к стене и кнопкам.

День он уже распланировал: лекция по суматранским озерам, затем дискуссия по ним же, потом он обещал нескольким корреспондентам выслушать их идеи и поделиться своим мнением о них. Поначалу подобные приглашения казались ему нудными и бессмысленными, и он соглашался только со скуки.

Однако шло время, и он даже заработал себе что-то вроде репутации среди жителей подземных городов – за точку зрения, практически полностью не свою. Поскольку единственное, что он знал из первых рук, была жизнь на поверхности, а ее Тавил категорически отказывался обсуждать, все остальные его знания пришли от кого-то еще, через посредников. Он ничего ни о чем не знал напрямую; зато знал, что обо всем этом думали другие.

Вот из-за этой-то репутации Тавил становился все более и более востребованным. И получилось так, что постепенно, пока месяцы собирались в кучи и превращались в годы, он все меньше времени проводил вне комнаты, бродя по тоннелям в поисках женщины с кожей, как у него, – или в поисках пути на поверхность.

Все больше дней он передвигался только от кровати до кресла, и ноги его со временем – а оно шло неспешно – слабели, а тело круглилось. Редко-редко он вспоминал сестру, оставшуюся возле устья вентиляционной шахты. Это было так давно. Когда воспоминания о верхней жизни вторгались в его разум, его аж передергивало: слишком много пустоты, дикого, неосвоенного пространства. А еще насекомые, перепады температуры и освещения, постоянно какие-то трудности вроде поиска пищи и утилизации отходов.

Тут он обычно вспоминал, сколько удобства дает Машина, насколько проще и приятнее существовать в этой милой маленькой комнате, где любые нужды удовлетворяются нажатием кнопки.