Рональд Келли - Вечерний свет (сборник) Страница 5

Гэндальф по-прежнему смотрел на Робинсона, когда тот ставил ему укол. Еще мгновение взгляд Гэндальфа оставался живым и осознанным, и в это бесконечное мгновение до того, как глаза пса потускнели, Робинсон успел сто раз пожалеть о содеянном. Он бы вернул все назад, если бы мог.

Он еще долго сидел на полу, надеясь, что последняя гагара крикнет на озере еще один раз, но все было тихо. Потом он поднялся, сходил в пристройку за домом, нашел там лопату и вырыл яму в цветнике жены. Незачем было рыть глубоко; никто из лесных зверей не придет, чтобы выкопать Гэндальфа.

На следующее утро Робинсон проснулся с привкусом меди во рту. Когда он поднял голову, ему пришлось отдирать щеку, присохшую к наволочке. Ночью у него шла кровь, из носа и из десен.

День снова выдался теплым и ясным, и хотя лето еще не закончилось, первые краски осени уже начали потихоньку расцвечивать листья деревьев. Робинсон выкатил мотоцикл из пристройки и заменил сдохший аккумулятор, работая медленно и обстоятельно в глухой тишине.

Закончив с аккумулятором, он повернул переключатель. Зажегся зеленый индикатор нейтралки, но сразу же замигал. Робинсон повернул переключатель обратно, подтянул клеммы и попробовал снова. На этот раз огонек горел ровно. Он завел двигатель, и грохот летнего грома разорвал тишину. Это казалось почти святотатством, но – как ни странно – в хорошем смысле. Робинсон вовсе не удивился, когда вдруг вспомнил о своей первой и единственной поездке на моторалли, проходившее в Стурджисе каждый август. Это было в 1998-м, за год до того, как он познакомился с Дианой. Робинсон вспомнил, как медленно ехал по Джанкшен-авеню на своей «Хонде GB 500», еще один байкер в параде двух тысяч, и общий рев всех этих мотоциклов был таким громким, что казался почти материальным. Вечером в тот же день был большой костер, и бесконечный поток «Allman Brothers», «AC/DC» и «Metallica» лился из многочисленных Стоунхенджей, составленных из усилителей и колонок. Татуированные девчонки, голые по пояс, танцевали в отсветах пламени; бородатые дядьки пили пиво из причудливо раскрашенных шлемов; повсюду бегали дети в татуировках из переводных картинок и размахивали бенгальскими огнями. Это было ужасно и удивительно, мерзко и невероятно прекрасно, одновременно хорошо и плохо – в мире, который стоял на месте и был идеально сфокусирован. А над головой – триллион звезд.

Робинсон оседлал «Фэт Боба» и крутанул ручку газа. Потом отпустил. Газанул и отпустил. Газанул и отпустил. В воздухе разлился густой запах бензиновых выхлопов. Мир был, как корабль, идущий ко дну, но из него хотя бы прогнали тишину, пусть даже только на время. И это было хорошо. Это было отлично. В жопу тебя, тишина, подумал он. В жопу тебя и твою лошадку. Вот он, мой конь – конь из стали, – как тебе это нравится?

Он выжал сцепление и включил ногой первую передачу. Проехал по подъездной дорожке, свернул направо, лихо накренив мотоцикл, и переключился сперва на вторую, потом на третью скорость. Дорога была грязной, местами совершенно разбитой, но мотоцикл легко преодолевал колеи, и Робинсон только мягко подпрыгивал на сиденье. Из носа опять пошла кровь; кровь текла по щекам и улетала назад тягучими длинными каплями. Он миновал первый поворот, затем – второй, накренив мотоцикл еще сильнее, и, когда выехал на короткий прямой участок, переключился на четвертую скорость. «Фэт Боб» нетерпеливо рвался вперед. Слишком уж он застоялся в этой проклятой пристройке, собирая пыль. По правую руку Робинсон краем глаза видел озеро Покамтак: гладкое, словно зеркало, солнце выбило на синей воде золотисто-желтую дорожку. Робинсон издал крик и погрозил кулаком небу – или, быть может, Вселенной, – а потом вернул руку на руль. Впереди показался знак «ВОДИТЕЛЬ, СЛЕДИ ЗА ДОРОГОЙ!», обозначавший Поворот мертвеца.

Робинсон направил мотоцикл прямо на знак и выжал газ до упора. Он еще успел врубить пятую скорость.

пер. Т. Покидаева

Норман Патридж

Цвет крови

В этом городке случаются нехорошие события.

Как, например, этим вечером.

Тот, кто это сделал, стоит на мосту на городской окраине. В руке у него револьвер, в кармане пачка сигарет. Никак не решит, что засунуть себе в рот: сигарету или дуло калибра 0.38. Так и стоит в темноте, ломает голову.

Все, что осталось внизу от реки, – летняя струйка, виляющая среди зарослей камыша и куч мусора, накопившегося за долгую зиму. Неподалеку от моста стоит дом со сломанным рубильником жалюзи в дворовом распределительном ящике. Внутри дома все тонет во тьме, в том числе двое людей, застреленные из пистолета убийцы. Темноты там больше, чем крови, хотя и крови хватает.

Убийца не догадывался, что из этих двоих, мужчины и женщины, вытечет столько крови, но эта ночь преподала ему урок. Кровь больше не течет, но ему все равно слышится в ночи шум алой реки. Он относит это на счет своего воображения. Зрение подсказывает, что здесь нет вообще никакой реки, так, издыхающий ручеек. Тихо шелестит на теплом летнем ветерке камыш. Здесь же валяется мусор, наследие долгой зимы. И тени, густые тяжелые тени, совсем как в доме со сломанными выключателями и жалюзи. А все потому, что в небе этой ночью светит всего лишь тоненький лунный рожок.

Вот оно как. Луна освещает множество домов в городке. Убийца думает о них, о людях, которые внутри. Вломиться еще куда-нибудь с «пушкой» калибра 0.38? Никто здесь не испортил ему жизнь так сильно, как эти двое, оставшиеся лежать в темноте, хотя и у других рыльце в пушку. Он размышляет об этих людях, об их домах, о манящей тьме, готовой покрыть все, что он решит натворить.

Он повинуется своим мыслям. Внемлет реке – той, которой здесь нет. Внезапно на него наваливается усталость. Месяц в небе превращается в рану в ночи, и он смотрит не на нее, а на сгусток теней под мостом. Они не обманут, совсем как мысли у него в голове. Тени – они тени и есть, какая там еще река крови?

И все же мысли не дают ему покоя. Мысли – а еще звук. От этого звука некуда деться. Как и от запаха, пропитавшего ночь, – резкого, соленого. У убийцы потные пальцы, и весь револьвер скользкий от пота. Конец вдруг приближается вплотную, и он уже гадает, каким будет на вкус его собственный пот, когда он спустит курок.

Соблазн велик. Может, даже слишком. Но он превозмогает соблазн, роняет револьвер вниз, в густую тень. Сердце начинает ухать, как после долгого забега, зато усталость снимает как рукой. Его охватывает чувство небывалой свободы. Звук, донесшийся снизу, – не то стук, не то всплеск – подводит черту. Во всяком случае, так представляется убийце. Он зажигает сигарету, но не выкуривает в тусклом свете месяца и половины. Он щелчком отправляет ее в темноту, следит за огоньком, исчезающим в темноте, слышит шипение при падении окурка в илистую жижу, в которой уже утонул револьвер.

Он торопится прочь от теней, от несуществующей реки. Сигарета в иле еще не успела потухнуть, а убийца уже сидит в своей машине. Он заводит двигатель и трогается с места. Ему делается весело. Он за рулем, нога на акселераторе, впереди дорога, мили убегают назад. Городок с его нехорошими событиями скрывается вдали, вместе с ним тускнеет кровь на полу дома со сломанными выключателями, слабеет запах крови.

Убийца мчится в машине, прибавляя скорость.

Но мысли его заняты лодкой.

И рекой по имени Харон.

Поэтому он гонит все быстрее.

Представляя себе пустыни, раскинувшиеся на западе.

Револьвер убийцы медленно падает в темноту, словно опускаясь в мощных потоках кровавого моря. Он ложится на старую перчатку, открытая ладонь которой похожа на пустую колыбель; сухие пальцы скрючены, как будто ждут подходящего момента, чтобы сомкнуться.

Острый лунный луч, пройдя сквозь изогнутые ветви дуба, находит револьвер и перчатку. Рукоятка револьвера по-прежнему в поту, и он увлажняет старую кожу. Пота убийцы совсем чуть-чуть, и он смешивается со многим, что остается невидимым и неслышным на ночном ветру. Этот ветер напитан колдовством, он высушивает пустое речное русло, и невидимое, появившееся ниоткуда, обретает осязаемость, а вскоре и реальность.

О, да. Колдовство обходится без треска огня и без кипения котлов. Оно порождено кровью. Пальцы перчатки сжимаются, движимые его силой. Воздух насыщен резким алым запахом, и перчатка пропитывается им.

В паре сотен ярдов выше по сухому руслу молодая женщина заходится в крике. Ее рот полон крови, красная струйка вылетает из ее рта при соприкосновении кулака с ее челюстью. Удары сыплются на нее, как тени, утяжеляемые словами. Женщина слышит и чувствует их, ее сгибает их вес. Еще немного – и она не выдержит. А словам и ударам нет конца; они произносятся и наносятся со знанием дела, преследуют определенный результат. Вскоре вопли женщины превращаются в условный рефлекс; так с ней происходит почти всегда.

Мужчины – полицейские, женщина – ведьма. Мужчины этого, конечно, не знают. Для них она всего лишь автостопщица, забредшая после наступления темноты в неправильный квартал города. И потом, не такая уж она и ведьма. Она всегда колдовала лишь по необходимости, очень неуверенно, только из-за того, что таскала в рюкзаке несколько кое-каких предметов, а еще из-за семейного наследства, доставшегося ей от бабки. За последнюю неделю она прибегала к своим чарам только в самых простых случаях: