Ирина Богатырева - Голубая волчица Страница 2

И вот второй год жил так Шэно. Второй год трудился его люд и не видел своего труда. Как коршуны, рыскали по стойбищам воины жужани, лишь услышат где звон железа. Хоть соберись козла резать да нож начни точить — тут как тут, зорко следят, что делается. Но Шэно упрям был, Шэно ждал, Шэно удачу звал, к волкам-предкам взывал, только ничего не менялось. И люд его уже начинал роптать. Уже уходить начал на службу к Жужани: его воины грабежом живут, а все не камни грызут, не своим горбом узкие пещеры подпирают — так говорили. Круче приходилось со своим людом обходиться Шэно: понимал он, что, если разбегутся, останется он со своими мечтами навечно рабом этих гор. Но все чаще отчаяние поднималось в его душе, все чаще неверие просыпалось в сердце. Вспоминал он тогда сказки пастухов про древних хозяев этих гор. «А вдруг это их воля и есть? — подумал в ужасе. — Увидали они, что небо мне само в руки руду дало, и призвали жужаней».

— Что же хотите вы, гор хозяева? — крикнул однажды князь, когда отчаяние сильней барса за горло схватило. — Отчего не даете то, что сами уже не можете взять? Раньше люди шли сюда за золотом да легкой наживой. Мне же не нужно золото! Простым железом я покорю мир! Великий люд из этих земель пущу! Во всех концах будут жить они и помнить Золотые горы, откуда вышли! И вас будут прославлять! Что вы хотите от меня взамен, хозяева?!

Но молчали горы, ни звуком не откликнулась ночная зимняя тайга.

А через три дня вдруг ускакали из стойбища Шэно все стражи. Или напал кто-то на хана Жужань, или другая нужда отозвала их — только князь велел достать кузнецкие молоты, и принялись его люди клинки ковать. Во всех плавильнях сложили кузни, расставили вокруг стойбищ дозоры. Но страх сердце князя сжимал: как застанут за этим делом жужане, не спасут новые клинки — всех перережут. Только если успеют, если сделают и оружие спрячут, будет надежда! И князь решил рискнуть. Сколько не будет жужаней — день ли, два, — всё это время в кузнях работать станут люди, ночью спать не лягут, спин не разогнут. И князь вместе с ними железо ковал — будто бы сердце свое от рабской дремы будил.

Чутко прислушивался он к шуму за стенами. Но дозорные молчали. Несколько раз за эти два дня принимались люди кричать, только все было пустое — волки близко подошли к стойбищу, гнали их. Зима была суровая, снежная, так что и зверю плохо пришлось, за легкой добычей, в закуты, где теплом овечьим пахло, тянулись волки.

— Крепче, князь, крепче, — ворчал кузнец. — Не девицу гладишь. Крепче.

Звонче ударил Шэно, и тут послышался снаружи крик — остановил он второй удар, вскинул настороженную голову.

— А-Шэно! А-Шэно! — звал издали голос — испуганный, отчаянный.

Но даже в ужасе не забыл кричащий прибавить с уважением: не просто Шэно-Волк, но А-Шэно, Господин Волк. Так на Желтой реке к нему обращались, так и здесь приучил он своих людей.

Бросил Шэно молот, кивнул кузнецу и подмастерьям, чтоб прятали работу, и вышел из плавильни — как был в кожаном фартуке и тяжелых рукавицах. Сжались люди от взгляда его — морщина разрезала лоб Шэно, не кузнец-ученик уже был это, но суровый их господин.

Вышел Шэно — с жара мороз не сразу почуял. Уже ранняя зимняя ночь спускалась на гору, но метким глазом отлично все вокруг видел князь. Снизу, из-под холма, на котором стояла плавильня, мчался, спотыкаясь и падая в снег, человек. А еще ниже, меж домов стойбища, въезжали темные фигуры на высоких боевых конях — Шэно и отсюда видел, что были то воины жужани. Испуганный люд его разбегался по юртам, но воины спокойны были, не доставали мечей, луки праздно на плечах висели. Видел Шэно, что все они, около пятидесяти всадников, — слуги одного господина; его самого по гордой осанке признал князь и по яркому, солнечной масти, самому статному коню.

— А-Шэно! — задыхаясь, вопил бегущий. Подбежал и бухнулся в ноги, взрыв снег. — Князь! Жужань! Много!

— Или дозор заснул?! — гневно вскричал Шэно.

— Нет, князь, глядели, в оба глядели, не спали ни секунды, князь! Как из-под земли появились, как из горы выехали — с южной стороны, где каменный зуб торчит. Не с дороги, князь, не с дороги приехали, а из тайги! — Вестник заглядывал в глаза, хватал за штанины. Он очень боялся князя, но еще больше боялся жестоких жужаней.

— Из-под земли, говоришь! Как бы тебя самого в землю живьем не загнать! — бросил гневно Шэно, пнул вестника в грудь и ушел в плавильню. Ничего не сказал людям, хоть те с вопросом, с надеждой на него смотрели. Но что мог он им сказать? Спешить надо, может, не поймут ничего жужане. Быстро скинул рабочий передник, натянул шубу на голое тело и вышел снова. Прежде чем на коня сесть, снегом отер лицо и потную шею — посвежело и легче на сердце стало. «Не поймут», — так подумал и поехал вниз.

А гости уже у порога ждали, и князь обомлел, хоть постарался удивления не показать: на высоком, светло-кауром, солнечном коне сидела царь-дева — как иначе назвать ее, князь и не знал. Сама статная, будто из дерева вырезана, дорогой собольей шубой прикрыты плечи, высокая шапка как на знатных женщинах, но сидит при этом крепко, как воин, за плечом лук, а на боку из-под шубы изогнутый меч виден.

Совсем темно уже стало, люди с коптящими факелами прибежали. В неверном их свете странным, бледным лицо царь-девы показалось князю. И не мог понять он, кто по крови она — будто и не встречал таких людей в этих горах, лишь по одежде жужанка. Но разве он не видал жужаньских девиц и женщин? Все они как одна трусихи, глаз не поднимут, оружие в руки не возьмут; у мужей, воинов и разбойников, тише воды себя держат. О том, чтобы ночью приехать в чужое стойбище, даже мысли не народилось бы в глупых их головах. «Уж не хозяева ли гор пожаловали?» — мелькнула мысль, но Шэно прогнал ее: даже если и есть такие, это духи бесплотные, а перед ним были люди, живые, враги жужане.

Спешился князь, как положено ему перед жужаньской знатью. Но поклониться деве не мог заставить себя. Она же на него смотрела без презрения, а спокойно и даже как будто с любопытством.

— Твое имя Ашина? — спросила на местном наречии. Как услышала кричавшего на всю долину вестника, так и запомнила. Не поправил князь, кивнул: приятно ему было, что и жужаньская дева его господином волком зовет.

— Долго не было тебя, заставил нас ждать, — сказала, и голос ее был мягким, певучим.

— В плавильне я был. — Шэно замялся, не зная, как обратиться к ней. Госпожой назвать не решался. — Не знал я, что такие дорогие гости приедут к ночи.

— Конечно, не знал, — будто с насмешкой сказала дева, и Шэно вспыхнул: не над ним ли смеется? — Звать-то звал, но мог ли надеяться, что приедем? Впускай в дом, Ашина, разговор у меня к тебе долгий, не на конях его вести.

— Как приглашу тебя к очагу, дева? — Шэно нашел наконец, как обратиться. — Пуст мой дом, не ждал я гостей, а для меня слуги даже огонь не держали сегодня.

Думал он: прогневается сейчас царь-дева, вскричит. Но принять их в пустом доме, где очаг не горел два дня, большим оскорблением было бы.

— То-то ты гостей встречаешь, — отвечала, однако, дева с усмешкой. — Впускай, Ашина, воин в походе конину ест, мы не гордые.

Делать нечего. Крикнул Шэно своим людям, чтоб помогли спешиться гостье, бросились те перед конем ее, в снег повалились, спины свои под ноги ей подставили. Но засмеялась дева, тронула коня. Два шага отошел конь, и легко она спрыгнула, даже снег будто не хрустнул. Подошла к Шэно, ниже его на полголовы оказалась, и сказала, не скрывая смеха:

— Плохо ты меня понял, князь. Не догадался еще: я воин. Если захочешь, и в бою себя покажу.

— Если хочешь того, — отвечал князь, опешив от смелости девы и от жгучих, темных ее глаз, которыми до сердца прожгла его.

Но она только расхохоталась и бросила:

— Пойдем в дом, — и сама первая в юрту вошла.

Воины ее следом.

Дрогнуло что-то в Шэно: не ловушка ли? Не может дева жужани вести себя так смело! Вот заманят и зарежут в собственном доме. Он сжал под шубой рукоятку меча. Только зачем это ей? Нет, сказала, что дело есть, значит, есть дело, без этого не приехала бы к нему ночью, одна. Крикнул князь людям, чтоб начеку были, но только вдвое больше жужаньских воинов стояло на дворе, и, смирившись, вошел в дом.

А как вошел — остолбенел на пороге. Показалось даже, что не в свой дом попал: бедная походная юрта преобразилась, по стенам висели ковры, богатые войлоки на полу расстелены, пышные подушки лежали по углам. Светильники расставлены по дому, от их яркого света зажмурился даже князь. В центре горел очаг, словно не только что его сложили, а весь день горел, дом прогрелся. Над огнем висел казан, в нем булькала похлебка, и жаркий, сладкий дух вареного мяса ударил в нос Шэно, так что желудок подвело. Перед очагом стояли блюда, на них лепешки и вареные бараньи ребра. Глиняный кувшин был с молочной водкой, а на стене огромный мех с кумысом — в жизни такого большого не видел Шэно.