Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны Страница 40

Вот таких рассыпавшихся, мал-мала меньше, один из другого, Медведко и возникло вокруг Джан Ши множество, от Медведко видом с матерого медведя до Медведко ростом с мальчика-с-пальчик или не более пули, и все они закружились и замелькали вокруг Джан Ши.

А весь Медведко неподвижно смотрел на эту широкоскулую косоглазую рожу и думал о том, что, во множестве раз, по воле Деда, ведя бой с драконом, волком, оленем, кабаном, медведем, он все же не бился с человеком, а с человеком, оказалось, сражаться было интереснее, чем с любым из зверей, ибо круг движения зверя был ограничен его инстинктом и привычками, они вычислялись, и довольно быстро, а человек был бесформен, хотя в Джан Ши была и система и ограниченность, но совсем иная, чем в звере, и в этом была уязвимость Джан Ши.

У каждого Емели нельзя было научиться ничему, ибо ни одно из движений Емели не повторялось, просто каждый Медведко был таким, каким был бой, и чуть-чуть другим, стоящим еще и над собой, и наблюдающим бой. Медведко стал неуязвим для Джан Ши, и все же, наверное, бой продолжался бы долго из-за неутоленного любопытства Медведко, но во время неосторожного удара большего Медведко пяткой левой ноги в шею Джан Ши тот упал на Деда, и оба его ножа вошли в дернувшегося и замершего Деда.

И это решило бой. Мир, уступив место мифу, отступил – самый легкий Медведко поднялся в воздух, и две ноги почти невидимого Медведко, более похожего на пулю, чем на человека, начали движение голыми пятками вниз.

Розовым ороговевшим пяткам Медведко, с каменными острыми шпорами, было назначено проткнуть спину Джан Ши справа и слева от хребта.

Но на пути этого удара возникло сопротивление Дедова завета: сначала первого, который Медведко повторял утром во время восхода солнца – смерть убитого живет в убивающем.

И второго, который он повторял, когда солнце было в зените: боль убитого живет в убивающем.

А третий завет остановил удар в самом начале движения. Этот завет Медведко повторял, когда солнце стекало за горизонт, словно пролитая кровь: сегодняшний враг – это всегда вчерашний или завтрашний друг.

Вследствие этого, чуть коснувшись спины Джан Ши, Медведко ростом с пулю отвернул в сторону и уступил место Медведко средней руки, и тот перевернулся и, падая вниз с двух сторон, ребрами рук направил тяжесть неба, слившуюся с тяжестью тела Медведко, в голову Джан Ши и свел руки справа и слева от виска с достаточной силой, чтобы дух Джан Ши вышел вон, как зубная паста выходит из тюбика, если его сдавить пальцами, оставив живого Джан Ши на снегу уткнувшимся лицом в шерсть Деда. После этого удара дух и разум Джан Ши весь 23-й день месяца марта проживут отдельно от головы Джан Ши, которую вместе с телом принесут в дом Горда и оставят возле теплой печки прямо на полу, где рядом будет спать и спеленутый княжьей силой Медведко, – но это потом.

А сейчас дух Джан Ши отправился, перелетев всю Москву, будущую Вятку, Урал, отделяющий чужой запад от своего востока и чужой запад юга от своего востока юга, затем, одолев Сибирь и Байкал, – в родную деревню Чжаоцюнь, по дороге вспоминая не только что случившийся бой, не У Юна, убийцу отца, не то что по непонятной причине дух Медведко оказался сильнее духа Джан Ши, а, конечно же, то, как ему повезло однажды, когда, опоенный зельем, он лежал на разделочном столе в кабачке у Дай Хэ и людоедки Сунь Эр Нян, готовясь стать мясом для Ю Цзяна или быть запеченным в пампушки и проданным на рынках области Цзинь. Тогда Сун Фу, будучи учеником Джин Дэ Суня, узнал Джан Ши и спас его, тем самым дав ему возможность отомстить убийце отца У Юну. И поэтому дух Джан Ши все же наконец получил право на день вернуться на родину, в родную провинцию, к своим богам и близким, и, когда он летел, Сибирь казалась ему краткой, как пространство между точками в многоточии и как расстояние в одно мгновение от эпохи Сун до эпохи Мин.

Таким образом, в тело, похожее на тело апостола Левия Матвея, который занял освободившееся от Иуды Искариота двенадцатое место в 63 год в девятый день августа после побития его камнями в Иерусалиме, – в тело Джан Ши, лежащее возле голбца[9] русской печки, прямо на полу, под горнушками, в которых торчали Гордовы и Борисовы оленьи расшитые рукавицы, вернется новый, утоленный дух Джан Ши, будущего преданного друга Емели, по воле и силе Медведко побывавший в родных местах.

А Емеля стоял, прислонясь к корявому, теплому, по сравнению со снегом, стволу дуба, его сегодняшнего верного друга, и на него наваливалась скука, которую он испытывал каждую осень перед тем, как залечь в берлогу и там стать спящим, которому дано проснуться.

Невидимо все Медведко в Емеле, на глазах Джан Ши рассыпанные в своей пестроте, разновеликости и мелькании, юркнули в одного большого, лохматого, звероподобного верхнего Медведко, который медленно подошел к Деду, заглянул в его глаза. Глаза открылись, отразили лицо Емели выпуклым и красным и погасли, перестав видеть жизнь.

Медведко стащил Джан Ши с окровавленной шерсти Деда и, обхватив Деда руками, заплакал, скорее даже завыл, длинно, тихо и безнадежно, как когда-то выли Велесовы внуки – братья Рус, Варяг и Словен, любившие войну больше земли и неба, в доме своем в Бел граде над телом отца их Трояна, что был ростом огромен, как Дед, и лохмат, как Дед, и силой как Дед, и рыком и зыком как Дед, когда вел дружину свою в мечи на врази, а в день 24 месяца марта, в год 621-й – ночью, во сне, был зарезан в четыре ножа смердов по слову срединного сына своего окаянного Кия, когда и Рус, и Варяг, и Словен ходили на лодьях в греки.

Так же плакал бы в ближайший год и стоящий сейчас напротив Медведко князь Борис над отцом своим Владимиром, по смерти его в городе Киеве, если бы не Святополк, брат Бориса, в четыре ножа зарезавший Бориса (и один нож будет Торчина, а второй – Путьши), что сейчас стоят по правую руку от Бориса и смотрят на Медведко, и рука каждого тянется к поясу, на котором висят мечи, острием своим погруженные в наст. Ибо у Торчина меч нормален, да сам Торчин мал, а у Путьши – сам нормален, да меч излишен, не по росту велик, чужой это меч, снял его Путьша с убитого грека.

А Медведко не видит ни князя Бориса, ни венгра Гергия, которому Путьша отрежет голову, чтобы снять с шеи золотую гривну, которая сверкала сейчас под лучами мартовского утреннего солнца. Не видел ни Дана, ни Бориса, ни Путьши, ни Гергия, ибо уже шла новая жизнь, которую Медведко начинал жить без последнего кровного отца. Хотя, конечно же, Горд, его жертвенный отец, уже узнал Емелю по шраму на левом плече и, наклонившись к князю Борису, объяснил князю, что Медведко – пропавший Волосов сын, а значит, и его, Горда, сын тоже. И Горд берется сделать из него воина, который силой своей украсит дружину князя.

Как и куда несли Медведко, он не слышал и не видел. И память отошла от него, чтобы не мешать его скорби, не отнимать у него силы на это бесполезное занятие.

А солнце уже перевело взгляд с вершин московских дремучих елей на их середину и, не трогая еще земли, коснулось теплом мохнатой яркой серединной круглой еловой ветви, на которой пела и вертела головой синица, не обращая внимания на человеческую праздную суету, благодарно вытягивая шею по направлению к солнечному взгляду.

Проходило утро, и бой, продолжаясь с утра до полудня, вычеркнул шесть часов из тихой, спокойной, медленной, размеренной, плавной, бегущей хаоса и преданной покою жизни глухого московского леса, когда-то росшего как раз на месте пересечения Богословского и Большой Бронной, которая стала короче Малой Бронной после очередных перекроек бывшего леса, а позже – престольного города.

Главы боя Медведко с Персом из Кяты

На шаг позади князя Бориса, перетекая с кончиков пальцев левой ноги через тело в пятку правой, скользил дружинник князя Бориса – Перс из города Кята.

Минуло четырнадцать лет с тех пор, как Перс после хорезмшаха Абу Абдаллаха, которому служил верой и правдой целых пять лет, прошел через дружбу с Мамуном, что отнял у Абу Абдаллаха власть и жизнь в Кяте, попал в немилость к Мамуну и бежал с помощью друзей своего друга Исхака ибн Шерифа Абдул Касим Мансура.

А потом, поначалу затвердив наизусть первые главы Шахнаме Исхака ибн Шериф Абдул Касим Мансура, поссорился однажды и с ним, и как лист, гонимый ветром, полетел дальше, пока не попал в дружину князя Бориса, где научился сносно говорить по-русски и получил кличку Перс, и служил князю горестно и равнодушо, спасаемый от полного равнодушия, иначе говоря, смерти, разве что именами рода своего, в котором были и Бизурджимирх, что сочинил Вамика и Асру, и даже сам Бахрамгур.

Не было и не будет на юге того, что люди запада называют востоком, а люди севера – югом, человека, который не знал бы истории Бахрамгура и его любимой Диларам, той, что в беседе, отвечая медленно и ритмично своему любимому, открыла красоту созвучий в конце фразы. Спустя много лет это получило имя рифмы.