Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны Страница 48

Толпа как толпа, в любой стране и в любое время. Так же глазела, не шарахаясь, праздная толпа возле московского Белого дома, в октябре 1993 года, когда снайперы из окон Белого дома снимали праздных зевак, подошедших опасно близко к русской истории.

Аплодирует толпа и всаднику, что, плача, волочит по римской мостовой за волосы свою жену, которая только что отдавалась всем, толпа аплодирует, и когда ребенка, защищающего мать, легионер прокалывает насквозь, – толпа аплодирует.

Нет ненависти и ужаса, есть веселие, и развлечение, и острота. Где для иудея гражданская война или война не гражданская, для римлянина – комедия, цирк, клоунада, повод к удовольствию и насмешке.

Брезгливо смотрит всадник Педаний, что сожжет Соломонов храм, на этот жалкий, бессильный, ненавидящий сброд, ему смешны и их злоба, и безумие одного, бросающегося с ножом на десяток мечей, и стоящие с поднятыми руками первосвященники на крыше горящего храма, и бросающиеся в пропасть вместе с женами и детьми воины, когда уже некуда отступать. О боги, боги, думает всадник, зачем вы создали, кроме вечных римлян, еще и этих шелудивых, лишенных чувства юмора, не знающих веселого наслаждения жизнью варваров?

А вот и легионы Юлия Севера с императором Адрианом, все, что не успели дотащить и разрушить, разрушают и тащат, и срывают стены, и на месте храма уже строят храм Олимпийского Зевса, пока горят иерусалимские стены, пока рушится Соломонов храм, пока валятся жрецы, уронив свои золотые головы на золотой жертвенник, кровавя виссон и шерсть, кровавя пурпурное и червонное, голубое и белое, фиолетовое и черное… и на черном не видно крови, только пар поднимается над черным, и пар этот ал, как утреннее небо иудейской осени.

А в центре развалин, в центре пожара, в центре красного ветра, стоит, неподвижен и цел, дворец истинного первосвященника Анны и его зятя Каифы, лишь ходящего в этом сане от римлян.

И дворец тот квадратен, как мир, как Иерусалим и как двор, который окружает он палатами своими, и только арка ведет вошедшего во двор, как и апостола Петра во дворец первосвященника истинного – именем Анна, и первосвященника лишь по званию – Каифы. Цел, неподвижен и другой дворец, построенный первым Иродом к юго-западу от Храмовой горы, извне с массой высоких башен и сверкающей кровлей, внутри же – мраморными колоннами цвета малахита, бирюзы, агата и сердолика.

…Мозаичный пол плыл под ногами подобно облаку, и голова кружилась при виде его орнамента, который ворожил глаз и качал сердце, фонтаны падали на облачную мозаику, и вода имела цвет мраморных колонн – малахита, бирюзы, агата и сердолика. Голуби, не боясь и не видя орнамента, метались среди колонн, как языки пламени.

Все рушилось вокруг, стонала земля, и молитва Емели дышала над развалинами Иерусалима, искупавшего в последний раз кровь сына Божьего.

А во дворце первого Ирода, в палате суда и сегодня, как всегда, стоял Понтий Пилат – прокуратор Иудеи, справа от него – Никодим, а слева – Иосиф Аримафейский и Гамалиил, внук Галлеля, члены Синедриона, что были против казни сына Божьего.

А напротив Понтия Пилата – первосвященник по власти – Анна, низложенный двадцать лет назад прокуратором Валерием Гратом, дом Анны через поколение будет разрушен чернью, и сына Анны будут волочь по камням иерусалимских улиц, осыпая ударами, к месту казни.

Справа от него стоит Иуда, за тридцать серебреников которого будет куплено поле горшечника, Акелдам. Земля крови, кладбище бродяг и нищих, ибо тридцать серебреников, даже возвращенных, кощунство положить в храмовую сокровищницу корван[10].

А слева стоит Каифа, что будет низложен в будущем году, убогая тень Анны, не имеющий своей мысли, но имеющий титул и знак, как Ирод, как имеют его все предназначенные в жертву и одетые накануне в лучшие одежды, осыпаемые почестями, прежде чем жертвенное железо коснется их гладковыбритых шей.

И нет мира между ними.

И спор их так же слеп и так же непонимаем одной и другой стороной, как непонимаемы друг другом все думающие только о себе.

Вот крестьяне деревни Егорино в 1918 год выкопали мертвого барина Тенешева, подняли его на пень, привязали, дали ему в руки газету «Беднота» и идут мимо и плюют в него, вот красноармейцы Левинсона распяли отца Николая, бедного пастыря бедного народа своего, вот сын выкопал отца из могилы, неправедного отца, и бросил его собакам – не то ли привело к погибели народы, ушедшие из истории до них, но та ли вина была их по сравнению с виной казни Его?

И только казнимый, принявший казнившего, наказанный – наказывающего, осужденный – осуждающего, отвергнутый – отвергавшего, спасен будет.

Здесь, на развалинах Иерусалима, кончается вина Израилева, здесь, в огне, среди стен иерусалимских, начинается очищение израилево и начинается спасение и жизнь народа русского, и народа иудейского, и народа каждого, кто станет братом и женой всем, причинившим обиду ему, и простит их, и тогда сам спасен будет.

И пока не остановится рука мстящего, пока не остановится пуля проклинающего, пока не сломается мысль ненавидящего, и он сам и народ его тем же оружием поражен будет, и дети его, и внуки его, и земля его, так было, но если так будет – нет спасения человекам, и часы их исчислены, и царство их исчислено и разрушено будет если не волей человеков, то волею Божьею.

А навстречу им другой поток, не поймешь, откуда течет, куда путь держит…

Вон Иов меч поднял, меч поднял, крадется по каналу в Иерусалим, и иевусеи бегут с воинами Давидовыми, путаются, сшибаются, на мечи римские налетают, а пока пожаром горит Соломонов храм, пока кровь течет, в Патриарший пруд рекой льется. И Патриарший пруд в красном разливе краше пруда Соломонова стал.

А вот и Соломон. Сам Соломон в Яффе на берегу моря стоит, встречает дерево кипарисовое да кедровое. А уж и Адонирам с Ханами и Хирам то древо на гору волокут, как будто не рядом кровь льется, не рядом стоны стоят, не рядом пожар огнем и дымом по горе стелется.

А дым ветер гонит, и на холме Офел стены растут, вот и вечный огонь в жертвеннике всесожжения с пожаром от стен храма Соломонова переплетается. И греется вода в «медном море», что на двенадцати медных волах стоит, три из них, как и дома Москвы времени Леты, на север смотрят, три – на юг, три – на восток и три – на запад, двенадцать месяцев в году, двенадцать колен израилевых, двенадцать волов землю держат. А храм из пожара растет, и огня все меньше становится, и виден он из пламени, как солнце из тучи.

Тридцать и один метр длиной, десять и еще половина метра шириной: а Велесов – таков же, но в Москве к нему крест-накрест стоит внутри стен притвор, главный зал и святое место, где ковчег Завета стоит, стены и потолок кедрового дерева, паркет кипарисовыми запахами пахнет, как иконы резные в Сергиевом Посаде, кругом панели, а на них херувимы золотом блестят, пальмы и цветы с солнцем встречаются, а недалеко с горы видно, как воины Тита с Навуходоносором жрецов и первосвященников огнем жгут, мечом колют. Но пока халиф Омар женщин на копье поднимает, пока Антиох Эпифан и Юлий Север детей и стариков в Патриаршем пруду топят, Ниневея стены Иерусалима восстанавливает.

Тут и жрецы, и дети, женщины, старики по камешку стенку кладут, а половина Иерусалима их сторожит, самаритяне да амониты недалеко от стен стоят и смотрят, как стены растут, как город строится, как город горит.

Вот Емеля воду несет из Патриаршего пруда, чтобы в городе, на который три тысячелетия с огнем и мечом течет мир, найти старика, дать ему глоток, чтобы он глаза открыл, найти ребенка и омыть лицо его, дымом и кровью одетое, найти дочь сестры – матери его и сказать ей:

– Вот вода, пойдем, найдем дочь твою и дадим ей глоток воды, ибо нет у меня больше ничего, ни хлеба, ни меча, ни защиты. Вот глоток в сосуде моем, все выпили воины, все выпили человеки, и остался глоток, возьми его, потому что хочу успеть напоить тебя, сестра моя, последней каплей, прежде чем вспыхнут стены и последние храмы, испарятся пруды, и пруд Вивезда, и пруд Соломона, и пруд Патриарший, и уйдет их вода к небу, как ушла в Нагасаки, когда упал с неба огонь и поразил город.

И дальше так молился Емеля, встав на колени посреди горящего Иерусалима.

И поднялся Емеля на гору Синай и, отгороженный от людей завесой огня, так молился Богу:

– Господи, сохрани землю мою и горсть песка в синайской пустыне, политой кровью братьев – друзей моих, и кровью братьев – врагов моих.

Когда ты сожжешь народ мой, и дом его, и сад его, и сад мой, и вода Патриаршего пруда, смешавшись с водой пруда Соломона, устремится тебе навстречу, подымая легкие души братьев моих, как желтый лист подымает осенний ветер, как осенний ветер срывает зеленый лист, когда имя его ураган, не заботясь о времени года, будь то лето, весна или ранняя осень, будь то время меж осенью и зимой, меж осенью и летом, или между весной и летом.

Встреть синим небом цвета тихого моря, светом Полярной звезды, что сияет в самом центре мира, где длился Божественный день, пришедший на смену Божественной ночи.