Оливер Джонсон - Нашествие теней Страница 11

От единственных городских ворот на дороге виднелись лишь огни, пляшущие во мраке, как светляки, да неподалеку, чуть в стороне, несмотря на заход солнца, фосфорически светилась пирамида из черепов.

В этот вечерний час она будто начинала жить собственной зловещей жизнью. Пятьдесят тысяч черепов — братья, мужья, сыновья, сестры, жены, дочери — теперь все походили друг на друга, утратив черты, когда-то любимые близкими: сияющие глаза, румяные щеки, алые, как вишня, губы. Безымянность распада уравняла их, и они скалились над попытками живых угадать, кем они были когда-то.

Кости на дороге тоже светились в густой пурпурной мгле — кости, составлявшие некогда основу живых тел: берцовые, плечевые и бедренные; осколки позвоночных столбов; грудные клетки, поломанные и перепутанные, давно истолченные в порошок ногами и копытами.

У ворот при свете фонаря солдаты в кожаных куртках и кольчугах налегли на огромный ворот, красные и потные, несмотря на усиливающийся холод. Это были живые наемники, которых Фаран поставил охранять город днем. Прерывистый скрип ворота отдавался эхом под сводом. Повинуясь медленному вращению механизма, створки ворот постепенно закрывались, и проем между ними делался все уже. Это повторялось каждый вечер, хотя никто не знал, зачем надо закрывать ворота: чтобы не впустить в город врага или чтобы не выпустить из него живых. Одна створка с грохотом стала на место, и двое солдат выглянули в оставшуюся щель на мощенную костями дорогу, белым пальцем разделившую окутанные туманом болота.

Лица наемников, точно высеченные из серого гранита, заросли щетиной недельной давности, и налитые кровью глаза пренебрежительно взирали на мир. Жизнь в Тралле быстро превращала человека в скота — жизнь здесь ценилась недорого, а ночи были долги. Фаран хорошо платил своим живым слугам, но мало кто задерживался здесь надолго — разве что те, кому некуда было деться. Двое стражей у ворот оба участвовали в битве за Тралл и никогда не бывали за его пределами. К новому порядку они приспособились, как приспосабливались к старому, и по-прежнему прикрывали показной ретивостью свое корыстолюбие. Рисковать жизнью понапрасну им было не свойственно.

Теперь они напрягали глаза, стараясь разглядеть в тумане, сколько же запоздалых путников приближается к воротам.

— Пятеро вроде, Соркин? — задумчиво сплюнув, спросил один.

Другой тоже сплюнул, перекинув алебарду из одной руки с другую.

— Меньше, Доб. Ты снова, как в прошлый раз, попался на болотные огни.

Его товарищ еще пристальнее вгляделся в туман и увидел, что две или три фигуры, принятые им за людей, светятся голубым призрачным огнем и блуждают в стороне от дороги. Пляшущие синие тени, сотканные из горящего болотного газа, что поднимается пузырями из сернистых глубин. Они вились и кружились в почти безветренном воздухе. Много было рассказов о путниках, которые сходили с дороги, приняв болотные огни за настоящие, и гибли в трясине. Страшно было представить, как человек барахтается в болоте и грязная жижа смыкается над ним бурой пеленой.

Доб содрогнулся: болота и горы за ними были не менее опасны, чем город, лежащий позади.

— Ладно, это ложные огни — а вон там тогда что такое?

Соркин, проследив за указующим пальцем Доба, разглядел двух сборщиков торфа, что есть духу поспешающих в город под тяжестью своей ноши, с фонарями, укрепленными на лбу. Но белая, точно сотканная из тумана фигура, что двигалась за ними, была высотой в два человеческих роста, а то и больше, и не шла, а точно плыла по воздуху.

У Соркина по спине прошла дрожь, и в уме возникли образы огромных оживших скелетов, ледовых чудищ, тысячелетия пролежавших в мерзлой почве севера — да мало ли еще какие страхи могла породить жуткая, повитая туманом ночь.

Но теперь пришла очередь Доба весело хмыкнуть:

— Да это ж лошадь, Исс меня побери!

Теперь и Соркин различил на расстоянии полета стрелы серого в яблоках коня — его ноги окутывал туман, и потому казалось, что он скользит над землей, как лодка. Потом он показался во весь рост, и стало видно, что это вполне земное существо. Сидевший на нем человек в темном плаще держался с гордой осанкой прирожденного всадника.

Увидев обыкновенного наездника вместо выходца из морозного севера, Соркин с Добом испытали некоторое облегчение.

— Трое входят в город, — оповестил часовой с надвратной башни.

Караульный офицер даже и не смотрел в ту сторону, раз и навсегда отдав приказ: как только последний луч солнца уйдет с западных гор, ворота должны быть закрыты. Заснеженные вершины еще отсвечивали слабым багрянцем, но этот свет того и гляди померкнет — тогда запоздалым путникам придется заночевать на болоте.

Сборщики торфа, видя, что ворота вот-вот закроют, заковыляли быстрее — ноша гнула их к земле, заставляя двигаться каким-то паучьим шагом. Всадник, не шевельнув вроде бы ни поводьями, ни стременами, без труда догнал их. Доб и Соркин видели теперь, что серый мерин уже немолод — белая грива, заплетенная в косы, висела лохмами, колени были в ссадинах, и шел он уже не плавно, а спотыкаясь, поочередно пробуя копытами мощенную костями дорогу. Он подходил к воротам, мотая головой, кости хрустели у него под ногами, и дыхание паром вырывалось изо рта. Но у самых ворот всадник натянул поводья, придержав коня.

Теперь часовые разглядели его как следует. На нем были пурпурно-коричневые одежды служителя Исса — зрелище довольно обыкновенное: львиную долю тех, кто ездил теперь в Тралл, составляли фанатики Червя. Низко надвинутый капюшон скрывал лицо. Конь фыркал и топтался на месте — ему не терпелось войти в ворота. Из-под его копыт поднимались клубы костяной пыли. Но всадник по-прежнему не пускал его, изучая надпись над сводом ворот.

Надпись, как и пирамида из черепов, появилась здесь семь лет назад. Соркин и Доб сейчас не видели ее — а если б и видели, то не сумели бы прочесть, — но слова, написанные там фараоном Гатоном, давно запечатлелись в их сердцах: «Путник, знай, что сей город находится под властью Повелителя Червей, и правит им Князь Смерти».

Ворот снова пришел в движение, и тяжелые дубовые створки заскрипели на своих петлях: просвет между ними сократился до пары ярдов. Сборщики торфа поравнялись с всадником, потные и удивленные тем, что он остановился на самом пороге. Отдуваясь, они прошли мимо него в узкий проем и оказались под освещенным сводом. Ворот снова заскрежетал — теперь уж всаднику не проехать. Но в этот миг он, слегка отпустив поводья и тронув каблуками бока коня, проскакал в щель, промчался под сводом и выехал на улицу.

В другое время солдаты остановили бы и его, и сборщиков торфа, но теперь им было не до того: ворота закрылись, и весь вечерний дозор во главе с офицером строился на улице — в левой руке алебарда, у каждого второго факел. Соркин и Доб опасались отстать — тогда им придется проделать одним всю опасную дорогу до казарм. Приезжий всего лишь паломник и не более опасен, чем сборщики торфа.

Подгоняемые страхом, часовые торопились исполнить свою последнюю обязанность. Доб ухватился за рукоять деревянного журавля, на котором висел большой дубовый брус. Соркин быстро установил засов над петлями по обе стороны ворот, и Доб отпустил рычаг. Засов с грохотом упал на место. Грачи, что устроились на ночлег в соседних руинах, потревоженные шумом, с криками взмыли вверх.

Стражники, быстро забрав оружие и фонарь, выскочили на улицу и обнаружили, что все равно остались в одиночестве: всадник, сборщики торфа и стража — все уже скрылись в темных уличных ущельях, ведущих в гору. Доб и Соркин, не оглядываясь, поспешили вслед за ними.

Всадник тоже поспешал, как мог. Из-за крутого подъема он спешился и вел под уздцы коня, который даже налегке спотыкался и оскальзывался на мокром булыжнике.

Ему удалось, как он и рассчитывал, быстро проскочить в ворота, не показав лица. Надежда на то, что поздний час убавит бдительность часовых, оправдалась, помог и наряд пилигрима. Но все же он ругал себя за то, что чуть было не выдал, кто он. Он отсутствовал почти семь лет, но и в своих южных странствиях был наслышан о происходящем в городе. Он готовил себя к зрелищу пирамиды черепов и мощенной костями дороги — и стойко выдержал это зрелище, хотя конь попирал кости его товарищей, и головы почти всех друзей его детства лежали в пирамиде. Однако надменная надпись над воротами застала его врасплох. Его род властвовал здесь веками — но ныне город потерян и для них, и для Ре. Надо быть осторожнее: теперь каждый здешний житель — его враг.

Уже совсем стемнело. Туман и мрак, стоящие между домами, рассеивали только сторожевые костры на перекрестках улиц. Стражи позади не было видно. Кучи битого камня и обгорелые остовы домов повествовали об ужасах пожара, поглотившего Нижний Город семь лет назад. Приезжий был не чужой в городе, но происшедшие перемены сбили его с толку, и он едва не заблудился.