Павел Рогозинский - Главный калибр Страница 14

«Живьем, непременно взять живьем! Плохо управляемый буер сейчас врежется в берег, и тогда…»

Дисциплинированные солдаты лежали неподвижно, как истуканы, держа автоматы в окоченевших руках. Возможно, солдаты не понимали замысла своего командира, но не для того они созданы, чтобы понимать. У них будет еще время оценить всю проницательность старого офицера.

Судорожно подпрыгнув на торосах, буер со свистом врезался в берег. Гешке еще успел заметить знакомую надпись «Ласточка», увидеть, как дрогнула сломанная страшным ударом стройная мачта и трепыхнулся в последний раз парус. Затем непонятная, непреодолимая сила оторвала Гешке от земли и в багровом блеске огня понесла куда‑то вверх. Он уже не видел и не мог видеть, как исчезли в этой ослепительной вспышке застывшие солдаты, как гулкий оглушительный взрыв взметнул смерч воды и далеко разбросал огромные льдины. Он так и не узнал, что единственным членом команды ловко направленного буера был хорошо снаряженный фугас огромной разрушительной силы.

…На ледяном торосе посреди залива был хорошо слышен этот громовой удар, гулко отдавшийся в зеркальном покрове. С тороса поднялся запорошенный снегом моряк и промолвил не то грустно, не то удовлетворенно:

— Улетела наша «Ласточка». Что ж, пора идти снаряжать другую, товарищ лейтенант.

И оба, надев лыжи, заскользили к видневшемуся вдали родному берегу.

Автор не ручается, что немецким офицером был именно Гешке, равно как не уверен и в документальности изложения его размышлений. Но что моряки дивизиона бронекатеров, которым командовал капитан–лейтенант Вадим Владимирович Чудов, неся зимой 1943 года ледовый дозор на подступах к Ленинграду, запустили в расположение гитлеровцев на берегу Финского залива минированный буер — это точно.

ОДИН У ПУШКИ

Наши войска прорывали блокаду Ленинграда. Артиллерия два часа вела ураганный огонь.

За эти два часа беспрерывной стрельбы матрос береговой батареи Гришин подал триста снарядов и столько же зарядов. Снаряды тяжелые, подавать их было трудно, приходилось все время нагибаться. Перебрасывая тонны металла и пороха, Гришин за два часа нагнулся и выпрямился шестьсот раз.

К вечеру руки отекли и распухли. Гришину казалось, что у него распухла и голова. Снаряды и заряды надо было не только подавать, но и отсчитывать по маркам: фугасные, осколочно–фугасные, дистанционные гранаты.

Гудела голова, немели руки у всего орудийного расчета дальнобойной морской пушки. Триста раз выстрелила она. Триста раз нужно было повторить слова команды, открыть и закрыть чмокающий замок, зарядить, навести, дернуть за шнур. От стрельбы пушка раскалилась, и краска на ней обгорела.

Морская пушка большая, но деликатная. За ней всегда нужно ухаживать любовно и внимательно, а тем более на морозе, да еще при бешеной стрельбе. Пушка устала. Ей надо бы дать остыть, отдохнуть.

А морякам отдыхать некогда. В перерывах между стрельбой подносили из погребов боезапас, откупоривали длинные цинковые ящики с порохом, подносили, обтирали и раскладывали по маркам снаряды.

У командира орудия младшего сержанта Григория Чикунова голова болела вдобавок за весь орудийный расчет, а людей в нем больше десяти. Через каждые пять–шесть выстрелов Чикунов проверял накатники и давление в компрессорах, следил, чтобы жидкость там не перегревалась. Поэтому пушка даже после трехсот выстрелов работала четко, как новенькая.

Но командир устал. Устал, может быть, больше всех. Накануне он подвозил боезапас и почти сутки не смыкал глаз. Чикунов до войны был мастером па заводе в Ленинграде и лучше всех в орудийном расчете знал, сколько вытерпел его город от врага.

Выпущенные пушкой снаряды били по укреплениям фашистов, складам, батареям, эшелонам, по живой силе. Это значило, что вот эти самые тяжелые снаряды, от которых до плеч вспухли руки, рвали захватчиков на куски. Из штаба передали, что снаряды из его орудия накрыли вражескую колонну. Перебили несколько сот гитлеровцев, — живую силу врага. Это хорошо!..

Потом, когда били по эшелонам, вдали глухо ахнул страшный взрыв. С наблюдательного пункта прокричали в трубку, что в вагонах, наверное, были боеприпасы, и все они полетели к чертям собачьим. Вражеские боеприпасы— тоже хорошо!

Люди у пушки устали до того, что, когда рядом рухнул подбитый «юнкере», никто не захотел далее взглянуть на него.

Под вечер били по «крестнице» — гитлеровской батарее, которую до последнего налета «крестили» снарядами разных марок несколько раз.

Командир батареи приказал вести по «крестнице» методический огонь всю ночь. Это значило: каждые 10 или 15 минут посылать снаряд в одно и то же место. Если так бить всю ночь, то от подавленной, подбитой батареи к утру останется не очень много.

Так бьют гадюку, которой сначала дубиной переломали хребет. А для успокоения бьют потом еще долго и внимательно, чтобы не могла уползти куда‑нибудь в кусты и там, издыхая, укусить в последний раз.

Командир орудия ответил: «Есть вести методичку», и пошел к пушке. Люди смотрели на него пьяными от усталости глазами. От усталости, ветра и порохового дыма глаза резало, и они слипались как‑то сами собой.

«Однако людям завтра тоже работать надо, — подумал командир орудия. — Стрелять можно и с меньшим числом бойцов. Особенно торопнться‑то ведь некуда».

Оставил с собой двоих — замочного Радина и снарядного Гришина, остальных отпустил спать.

Остались втроем. Выстрелят, зарядят, сходят в землянку погреться, потом снова выстрелят. Выходить из землянки в ночную январскую стужу каждый раз становилось все тяжелее. Радин присел на минутку к огоньку и мгновенно заснул. Чикунов тоже закрыл глаза, стараясь уверить себя, что не спит. Гришин один вышел произвести выстрел. Немного спустя Чикунов услышал еще выстрел, потом еще…

Гришин не возвращался. Он управлялся сам. Ветер шипел в изломанных ветвях елей. Вокруг луны мерцал белесый морозный круг.

«Будет еще холоднее», — подумал Гришин.

Иногда ели озарялись желтым светом, и ветер доносил звонкий удар. Соседние батареи, временами переходя на беглый, тоже вели методический огонь.

— Вот ночь, когда фашистам не спится, — усмехнулся про себя матрос.

Ночь казалась бесконечной.

Гришин достал снаряд, зарядил пушку, проверил прицел, установки, выстрелил. Достал новый снаряд. Делал он это не спеша, так, чтобы работой заполнить все пятнадцать минут между выстрелами. Он стрелял из пушки, делая в одиночку ту работу, что обычно делают более десяти человек. Он не видел в этом ничего особенного. Он не думал о том, что это означает высокий класс артиллерийского мастерства, предел его, совершенство, что о таком орудийном расчете может мечтать каждый военачальник. Это была для него простая работа, трудная, но привычная.

Он не знал и не думал о том, что такую работу люди называют подвигом. О такой работе люди слагают песни, рассказывают детям, и высокие слова, западая ребенку в душу на всю жизнь, делают его человеком чистым и ясным. И на месте, где вот так за десятерых работал один, до предела уставший воин, ставят на века памятники из гранита и бронзы, и люди, проходя мимо, снимают шапку и склоняют голову…

Гришин доставал снаряды, заряжал пушку, дергал за шнур, добивал вражескую батарею, как добивают гадюку.

В восемь ноль–ноль матрос произвел последний выстрел. Ответных залпов уже не было. Над елями брезжил рассвет. В студеном небе гудели наши самолеты. Утром командиру батареи доложили, что задание выполнено. Отдохнувший расчет встал и пошел завтракать. Гришин окатил голову холодной водой. Отдыхать он не стал. Надо было наступать. Работы впереди еще много.

ВСТРЕЧА

Солнечным апрельским утром командующий Краснознаменной Дунайской флотилией контр–адмирал Г. Н. Холостяков отправился из Будапешта к месту предстоящей переправы наших войск через Дунай — с левого берега на правый. Моряки флотилии за время Великой Отечественной войны не раз доставляли пехотинцев на занятые неприятелем берега, поддерживали наступление армий крепким флотским огоньком. Но очередная > переправа обещала пройти мирно, как на учении.

Под ударам Советской Армии оккупанты откатывались все дальше и дальше на Запад. Уже были освобождены Болгария, Румыния, Югославия, Венгрия. Наши войска вступали на территорию Австрии, Чехословакии. Правда, гитлеровцы еще огрызались, и огрызались свирепо. Они цеплялись за каждый мало–мальски пригодный для обороны рубеж. И еще оставались в нашем тылу отдельные части разбитых гитлеровских орд. Конечно, они были опасны, как одинокие волки, уцелевшие от попавшей в облаву стаи. Но единственной их целью была лишь забота о спасении собственной шкуры, и они никак не стали бы мешать переправе целой армии.