Борис и Ольга Фателевичи - Волчья шкура Страница 6

Ира вздохнула: «Ох, мамочка», — и потихоньку переложила осколки и мокрый хлеб на свою тарелку. Полную стопку, которую она даже не пригубила, поставила на место расколовшейся и накрыла ее хлебом. Кажется, никто не заметил.

Анечка с Петровной проводили гостей, на прощанье без слез приговаривая: «Ох, горе, горе-то какое…» Эти слова помогали справиться с неожиданной бедой, выплеснув первый порыв горя и страха смерти, а теперь в них слышались лишь тихая печаль и неосознанное желание поскорее вернуться к привычной жизни. Все прибрали, помыли, еду сложили в холодильник: «Будет тебе, Ирочка, на первое время». Ира молча кивнула, старательно расставляя посуду по полкам. Она была очень благодарна всем, кто провел с ней этот вечер, особенно Петровне, но как можно выразить ее чувства? Все слова кажутся мелкими, грубыми, ненужными по сравнению с тем потрясением, к которому девушка оказалась не готова. Как быть, как жить без мамы? Мамочка, где ты?

В прихожей Ира прильнула к Петровне, задохнувшись в сухом рыдании:

— Ох, Петровна, как же я теперь?

— Ничего, деточка, Бог милостив, ты не одна.

Перед уходом Анечка сунула Ире в руку бумажный пакетик:

— Возьми, выпей перед сном, это поможет.

— Спасибо, обязательно, — Ира поцеловала Анечку и закрыла за ней дверь. Пакетик со снотворным оставила на тумбочке возле двери, так и не вспомнив о нем.

Июльская ночь была жаркой и влажной. Дверь на балкон Петровна открыла еще утром, а окна распахнула Анечка перед уходом, чтобы сквозняк поскорее вынес дух сытного застолья. Но легкий ветерок влетел в одно окно, вылетел из другого и пропал, а в опустевшей квартире тяжелыми пластами упрямо застыли запахи поминок.

Ира ногой отбросила сбившуюся простынку, с трудом стянула ночную рубашку, которая липла ко влажному телу, но легче не стало. Жаркая подушка до слез раздражала мокрыми комками, пришлось перевернуть ее, хотя сама мысль о движении вызывала испарину. Даже часы над пианино долбили свое равнодушное «тик-так» прямо по голове вместо того, чтобы, как раньше, уютно и мягко убаюкивать. Осталось одно: смириться и притвориться спящей, чтобы обмануть злую, беспощадную духоту. Это помогло: Ира была так измучена, что ей удалось забыться и даже увидеть черно-белые лоскутки невнятного сна.

Проснулась она, как от толчка. В окно льется лунный свет, знакомые предметы видятся отчетливо, во сне так не бывает. Чисто промытые стекла буфета отражают комнату, картина над книжными полками привычно манит в дальние края; торшер в углу, милые безделушки — все на своих местах. Ира поняла, что спать ей совсем не хочется, лучше пойти заварить чаю, взять из родительской спальни альбомы с фотографиями и дождаться утра.

Она потянулась за ночной рубашкой и застыла от ужаса. Так бывало в детстве, когда, оставшись одна в квартире, девочка чувствовала чье-то необъяснимое и невозможное присутствие. От подступавших в тот же миг слез в носу чесалось и — а-а-апч-чхи-и-и! — страшилы разбивались в мелкие дребезги и раскатывались по углам до следующего раза.

Но сейчас это не наваждение, не детский бессмысленный страх, не кошмарный сон, навеянный удушливой летней жарой. И не спит она вовсе — сон пропал, глаза уже открыты. Осталось встать, одеться и включить свет, но даже вздохнуть нет сил. Тишина, и темный, вязкий, враждебный взгляд в этой тишине. Он вбирает в себя последние остатки воли, обволакивает липкой паутиной и убеждает, что она не одна. А комната пустая! Вдруг — шаги в тишине, кто-то от окна к ней идет.

Лунный свет густеет на глазах, превращается в мутный туман, из него выступает женская фигура. Лицо темное, с вытаращенными блестящими глазами. Тонкий рот растянулся в пустой улыбке, и шепот: «Я мамка твоя». Ира попыталась приподняться, морок дурманный сбросить — не может, жуткое оцепенение ползет от сердца, леденит тело и мысли, вымораживает чувства. Страшно…

А возле окна, за шторой, плачет кто-то тихо-тихо. Присмотрелась: мама в углу стоит, прозрачная, руки тянет: «Доченька, Ирочка…»

Щербатая хмыкнула: «Ирка, значит».

Мама всхлипывает, шелестит: «Не смотри на нее, не слушай. Жить тебе… с ребеночком… Не бойся, родишь — счастье придет…»

А та, другая, дернулась в лунном мареве ближе: «Че хрень дохлую слушаешь? Я воспитывать тебя буду, девка. Не бойсь, подзалететь — ума не надо. А врачи с больничками на что? Нечего нищету плодить, о себе подумай. Свобода дороже».

Мама, мерцая, захлебывается в рыданиях: «Рожай, родная, рожай…»

Темная налилась синим мертвенным светом: «Не будь дурой… Аборт! Аборт!»

В смятенной голове девушки забились вопросы: «О чем это они? Какой ребенок? Какой аборт?» — но ни возразить, ни согласиться нет сил.

Воздух в комнате еще больше сгустился. Черная молния метнулась от пола к потолку, от потолка — по стенам. Призрачные силуэты, трепеща, начали отступать. Нежно-печальное: «Доченька, Ирочка… Ира-ра-а, ра-а… Ра-а-а…» — переливалось, как эхо, уплывало, удалялось, таяло. Еле слышный отзвук-вздох: «Ра-а!..» — улетел чистым, прозрачным облачком. В нем были радость и надежда. Обещание счастья.

И тут же раздробилось, раскатилось вдалеке серое: «Аборт, аборт, дур-р-ра, дур-р-ра-ра… Р-р-ра-а». И это последнее «Р-ра…» скользнуло в никуда тающим сгустком безысходного ужаса.

Осталась пустая комната в лунном, ясном свете. Нервно и истерично запищал комар. Потом, как одеялом накрыли, и до утра ничего не снилось.

*****

Утром Ира проснулась разбитая, с тяжелой головой. Как и ночью, не хотелось шевелиться, она не видела смысла ни в движении, ни в привычных утренних хлопотах. Да и дел никаких особенных не намечалось. Нужно пригласить Петровну на завтрак, расспросить о последних маминых днях. Наверное, придется и самой что-нибудь рассказать, а то сидела вчера, как клуша, даже слезинки не уронила, слова никому не сказала. Вот у мамочки для всех находились слова. И люди к ней тянулись. Половина города — ученики, детей и внуков к ней приводили; вторая половина — хорошие знакомые, кому-то она помогла, кто-то ответил добром на добро. А она, Ира, в кого такая бесчувственная? Чуть что не по ней — сразу замыкается, обиды помнит с детства. Резкое слово не задержится, а доброе не находится. Нельзя так, жизнь, вот она какая: ждешь одного, а получается совсем по-другому… Ну-ка, встряхнись, чего залежалась!

Ира спустила ноги с дивана, посидела еще немного и побрела в кухню. Смутная тяжесть прошедшей ночи не отпускала, как ни пыталась Ира освободиться от нее, не давала сосредоточиться. Что-то было такое, сон ли, явь? Липкие, темные пятна вместо лунного света посередине комнаты и прохладное, доброе мерцание возле окна… Что-то о ребенке, а что? Снился он ей, что ли? Нет, не вспомнить…

Кружка крепкого черного кофе развеяла беспокойство, а прохладный душ смыл вялость и безразличие, и из ванной Ира вышла свежей, бодрой и, как всегда, деятельной.

За завтраком с Петровной Ира окончательно пришла в себя. Воспоминания о прошедшей ночи не исчезли, но уже не мешали, притаившись на задворках сознания. Она рассказывала об учебе, вспомнила даже несколько студенческих шуток, улыбнулась.

«Вот что значит молодость! Отошла, не заледенела, а я уж, было, всерьез испугалась, — Петровна с удовольствием рассматривала посвежевшее лицо Ирочки. — Какая красавица, и ведь совсем не похожа на Толика, да и от Рады Львовны не взяла ничего, хоть та тоже была, как картинка, особенно в прежние времена…»

Ира увлеченно рассказывала о Ленинграде. За три года учебы она успела полюбить этот город. Даже Красное Село с его бараками, тараканами и общим сортиром сейчас казалось не таким уж страшным. Подумаешь, на мороз в галошах! На секунду Ира запнулась. Она вспомнила зимнее утро, застывшую газету в руке, ощущение ломкого пергамента в холодных пальцах. Волчья шкура, «золотая карта», надменное лицо Каверзневой… Дело еще не доведено до конца, оставить его на полпути просто невозможно. К тому же это поможет справиться с печалью, даст силы, приведет к успеху. Мамочка и папа были бы довольны. Они бы гордились ею…

Оставшись одна, Ира наконец-то достала альбомы и расположилась на диване, придвинув вплотную к нему журнальный столик. Ой, сколько фотографий! Конечно, все вперемешку! Годы жизни в конвертах, пачках, перетянутых резинкой, заложены между страницами и просто россыпью разбросаны по альбомам и между ними.

Мама-студентка… Красавица, такое тонкое, восточное лицо. Темно-медовые матовые глаза, нос с горбинкой. Как ни расчесать волнистые волосы, они всегда послушно собирались в праздничную прическу. «Мама, почему ты не артистка?» — спрашивала маленькая Ирочка.

Папа с дочкой на руках. Русые волосы, серые глаза. Если бы он не был таким добрым, его глаза можно было бы назвать стальными. «Наверное, дочка на… маму похожа», — лукаво улыбались прохожие, когда видели их с папой вместе.