Мервин Пик - Титус Гроан Страница 61

Единственная причина, по которой он не сможет сэкономить и время, и усилия, подтащив «лестницы» к стене после того, как последний гость войдет в библиотеку, состояла в том, что это пришлось бы делать на глазах у Двойняшек. Очень важно, чтобы они и ведать не ведали ни о присутствии в библиотеке людей, ни о приготовлениях Стирпайка.

В это, последнее из трех посещений библиотеки Стирпайк еще раз вскрыл замок боковой двери и тщательно обследовал результаты своих трудов. Прошлой ночью лорд Сепулькгравий по обыкновению приходил сюда, но, похоже, ничего не заметил. Высокий пюпитр стоял там, где его оставил Стирпайк, заслоняя и погружая в густую тень ручку парадной двери, из под которой скрученная ткань толстым жгутом протягивалась на два фута к краю ближайшей высокой полки. Запаха масла уже не было слышно, и хоть это означало, что оно испаряется, Стирпайк знал — масло загорится и будет гореть гораздо лучше, чем просто сухое тряпье.

Перед тем как уйти, он отобрал с наименее приметных полок полдюжины книг и на обратном пути спрятал их в хвойном лесу, с тем чтобы следующей ночью забрать их из устланного иглами дупла в старой лиственнице, надежно защитившего книги от дождя. Три из них были переплетены в пергамен с замечательным золотым тиснением да и три других отличались не менее искусной отделкой, так что вернувшись к Прюнскваллорам, Стирпайк с большим огорчением понял, что придется укрыть их изящные переплеты под оберточной бумагой к тому же соскоблить с форзацев герб Гроанов.

Лишь удовлетворительно завершив все эти пакостные приготовления, Стирпайк посетил сестер вторично и еще раз отрепетировал с ними незамысловатые роли поджигательниц. Он решил, что, пожалуй, не станет говорить Прюнскваллорам о своем намерении прогуляться, а скажет вместо того, будто собирается навестить тетушек — это обеспечит алиби и им, и ему (придется, правда, еще как-то устроить, чтобы они смогли добраться до библиотеки и вернуться назад без ведома их коротконогой служанки), поскольку рассказанное ими совпадет с рассказанным Доктором.

Он заставил сестер дюжину раз повторить: «Мы все время были дома. Мы все время были дома», пока они и сами не уверовали в это так истово, словно уже побывали в будущем!

Грот

Случилось это в день второго визита Стирпайка в Библиотеку. Он возвращался в замок и, достигнув опушки бора, дожидался возможности проскользнуть незамеченным по открытому участку земли, как вдруг увидел вдали, слева, кого-то, шагавшего в сторону Горы Горменгаст.

Бодрящий воздух и узнанный издали человек заставили Стирпайка сменить курс и быстрыми, птичьими шажками понестись вдоль лесной опушки. Средь мрачного, неровного ландшафта, лежавшего слева от него, тонкая фигурка в багровом платье выглядела неуместной, будто рубин на шиферной плитке. Ни летнему солнцу, ни уж тем более осеннему свету этого дня не удавалось умерить безотрадность, присущую окрестностям Горменгаста. Они казались продолжением замка, грубым, сумрачным и, при всей их, обычно ветреной, шири гнетущим, давящим душу какой-то саднящей тяжестью.

Вдали возвышалась во всей своей несокрушимости Гора Горменгаст, зловещая, словно насильно вытянутая из земли неким волшебником в проклятие всякому, кто увидит ее. Хоть и казалось, будто подножие Горы выпутывается из лесного одеяла всего в нескольких милях от замка, на деле, и всаднику, чтобы добраться до него, пришлось бы скакать целый день. У вершины Горы даже в ясные дни, когда все небо оставалось чистым, обыкновенно теснились тучи, столь же привычным зрелищем были бури, ревущие на ее высотах, и косые полотнища темных дождей, застилающие ее туманный венец, заслоняющие половину жуткого остова Горы, между тем как солнце играло на окрестных ландшафтах и даже на предгорьях ее. Сегодня, однако ни единого облачка не висело над нею, и Фуксия, взглянув после полдневного завтрака в окно своей спальни, удивленно воззрилась на Гору и спросила:

— А где же тучи?

— Какие тучи? — откликнулась нянюшка Шлакк, стоявшая, баюкая Титуса, у нее за спиной. — Какие такие тучи, озорница моя?

— За вершину Горы почти всегда цепляются тучи, — сказала Фуксия.

— А сегодня разве нет, дорогая?

— Нет, — ответила Фуксия. — Куда они подевались?

Фуксия сознавала, что госпожа Шлакк ничего ни в чем толком не смыслит, однако избавиться от издавна приобретенной привычки задавать ей вопросы было непросто. Понимание того, что взрослые далеко не всегда знают больше детей, было чем-то таким, против чего она внутренне восставала. Ей хотелось, чтобы госпожа Шлакк так и оставалась мудрой старухой, выслушивающей рассказы обо всех ее горестях, утешительницей, какой Нянюшка казалась ей всегда, но Фуксия росла и теперь уже ясно видела, насколько слаба и бестолкова дряхлая ее радетельница. Не то чтобы она утрачивала прежнюю преданность и привязанность к ней. Явись такая необходимость, Фуксия защищала бы морщинистую карлицу до последнего вздоха, однако девочка все больше отдалялась от людей, замыкаясь в себе, и не было никого, к кому она могла бы теперь обратиться с безоглядной доверчивостью, чтобы излить свои новые восторги, свои тайные страхи, истории, замыслы.

— Пойду-ка я, пожалуй, прогуляюсь, — сказала она.

— Опять? — отозвалась госпожа Шлакк, на миг перестав качать младенца. — Ты нынче так часто уходишь, ведь правда? Почему ты всегда бросаешь меня?

— Я не бросаю, — сказала Фуксия, — просто мне хочется погулять и подумать. Это не значит уходить от тебя. Да ты и сама знаешь.

— Ничего я не знаю, — наморщив личико, сказала нянюшка Шлакк, — я знаю только, что ты целое лето никуда не ходила, разве не так, дорогая? А теперь, когда холодно, и ветер, и грязь, ты каждый день уходишь и возвращаешься вся продрогшая или мокрая. Ох, бедное мое сердце! Ну почему? Почему каждый день?

Фуксия засунула руки в большие карманы своего багрового платья.

Это правда, она забросила свой чердак ради сумрачных болот и каменистых тропинок в землях, прилегающих к Горменгасту. Почему? Или она вдруг переросла свой чердак, в котором когда-то не чаяла души? Нет, не переросла, просто что-то переменилось с той страшной ночи, когда она увидела в темноте лежащего под окном Стирпайка. Чердак больше не был неприкосновенным, потаенным, таинственным. Уже не другой мир, просто часть замка. Притягательность его ослабла — безмолвная, темная драма его завершилась, и Фуксия не могла заставить себя навестить его снова. Когда она наконец решилась подняться по винтовой лестнице и окунуться в мглистую, привычную атмосферу, ее пронзила столь острая ностальгия по тому, чем он некогда был для нее, что она отшатнулась от пылинок, роящихся в его воздухе, от смутных очертаний всего, бывшего раньше ее друзьями — от затянутого паутиной органа, от безумного прохода, набитого сотнями ее прежних любовей — и повернула назад, и спотыкаясь, спустилась по темной лестнице, ощущая безысходную скорбь, от которой, казалось, ей теперь никогда не избавиться. Сейчас, при вспоминании об этом, глаза ее потускнели и кулаки сами собой сжались в карманах.

— Да, — сказала она, — я часто ухожу из замка. Ты думаешь, что я бросаю тебя? Если так, то напрасно, ты же знаешь, как я люблю тебя, правда? Ведь знаешь же?

Она выпятила нижнюю губу и взглянула на госпожу Шлакк, нахмурясь, — но нахмурясь лишь для того, чтобы сдержать слезы, ибо в последние дни Фуксию разымало такое одиночество, что слезы, казалось, всегда были у нее наготове. Никогда не видевшая от родителей ни особой суровости, ни особой ласки, одно только безразличие, девочка не сознавала, чего ей недостает — любви.

Так оно было всегда, и всегда Фуксия возмещала эту недостачу, слагая рассказы о своем Будущем или расточая собственные запасы любви на вещи, заполнявшие ее чердак, а в последнее время — на то, что она находила и видела, бродя по пустошам и лесам.

— Ведь знаешь же, правда? — повторила Фуксия.

Нянюшка, с ненужной силой укачивавшая Титуса, подобрала губки, указывая, что его светлость спит, и что голос Фуксии звучит слишком громко.

Фуксия подошла к старушке поближе и взглянула на брата. Отвращение к нему давно растаяло, и хоть маленькое существо с сиреневыми глазами не пробуждало в ней никаких родственных чувств, она успела уже привыкнуть к его присутствию в Замке и время от времени, сохраняя серьезный вид, играла с ним по полчаса, а то и дольше.

Взгляд Нянюшки последовал за взглядом Фуксии.

— Его маленькая светлость, — кивая, сказала она, — вот его маленькая светлость.

— Почему ты его любишь?

— Почему я его люблю! Ох, мое бедное, слабое сердце! Почему я люблю его, глупая? Как можно такое спрашивать? — вскричала Нянюшка. — Ах, моя маленькая светлость, малюточка моя! Как же мне его не любить — крошку невинную? Самый что ни на есть будущий господин Горменгаста, вот ведь ты кто, правда, единственный мой? Самый что ни на есть. А что говорит твоя злая сестрица, а, что она говорит?