Мервин Пик - Титус Гроан Страница 66

— Кто даст вам троны, величие и власть? — спросил он. — Кто?

Сестры разом открыли рты.

— Ты, — сказали они. — Это ты дашь их нам. Стирпайк даст нам троны.

Кларис отлепила свою голову от сестриной и, по журавлиному вытянув шею, прошептала с таким выражением, словно она впервые делилась со Стирпайком этим секретом.

— Мы сожжем книги Сепулькгравия, — сообщила она, — всю его глупую библиотеку. Мы это сделаем — Кора и я. Все подготовлено.

— Да, — сказал Стирпайк. — Все подготовлено.

Кларис немедля вернула голову на прежнее место и, немного подвигав ею туда-сюда, уравновесила ее, как неживую, на шейном столпе, и одновременно Кора дернула головою вперед, словно бы для того, чтобы та заняла место своего двойника, чтобы машина продолжала работать. Тем же бестонным шепотом она продолжила речь сестры:

— Все, что нам нужно сделать, это сделать то, что нам сказано, — голова выдвинулась вперед еще дюйма на два. — В этом нет ничего трудного. Очень просто. Подходим к большой двери, находим два кусочка ткани, которые торчат изнутри, а потом…

— Поджигаем! — в унисон гаркнули сестры с такой мощью, что Стирпайк зажмурился.

И затем, голосом бездонно пустым:

— Мы сделаем это сейчас, — сказала Кларис. — Это легко.

— Сейчас? — переспросил Стирпайк. — О нет, не сейчас. Мы ведь решили, это следует сделать завтра, не так ли? Завтра вечером.

— А я хочу сейчас, — сказала Кларис. — Ты как, Кора?

— Нет, — ответила Кора.

Кларис, надувшись, прикусила кулачок.

— Ты боишься, — сказала она, — совсем чуть-чуть, но боишься — огня. В тебе не хватает гордости, Кора. А вот во мне хватает, хоть и я получила неживое воспитание.

— Ты хотела сказать «нежное», — отозвалась ее сестра. — Какая ты глупая. Какая невежественная. А еще нашей крови. Я стыжусь нашего сходства и всегда буду стыдиться, так и знай!

Стирпайк локтем спихнул с каминной доски изящную зеленую вазу — с результатом, им предвиденным. Четыре глаза, сместившись, уставились на покрывшие пол осколки, ваза прервала нить их беседы.

— Знак! — глухим, рокочущим голосом провозгласил Стирпайк. — Предзнаменование! Символ! Круг замкнулся. Ангел рек свое слово.

Двойняшки разинули рты.

— Вы видите эти осколки фарфора, милостивые государыни? — спросил юноша. — Вы видите их?

Обе кивнули.

— Что еще могут изображать они, как не Régime, навсегда сокрушенный — глумливое правленье Гертруды — каменное сердце Сепулькгравия — невежество, злобу и жестокость дома Гроанов, такого, каким стал он ныне — сокрушенные навек? Это сигнал, свидетельствующий о том, что близится ваш час. Вознесите хвалы, мои дорогие, вскоре вас осенит величие!

— Когда? — спросила Кора. — Когда скоро?

— Может, сегодня? — спросила Кларис. Она перетащила бестонный свой голос на второй этаж, где воздух был посвежее. — Может, сегодня?

— Сначала необходимо уладить одно дельце, — ответил Стирпайк. — Сделать одну работенку. Очень простую, очень, очень простую, но для совершения ее требуются умные люди.

Он чиркнул спичкой.

В четырех зеницах четырех плоских глаз заплясали отражения крохотного пламени.

— Огонь! — сказали сестры. — Мы все помним о нем. Все-все-все!

— Ну, тогда по постелькам, — поспешно сказал Стирпайк. — В постели, в постели, в постели!

Кларис подняла к груди вялую, точно брусок воска, руку и с отсутствующим видом почесалась.

— Ладно, — сказала она. — Спокойной ночи.

И направилась к двери спальни, на ходу расстегивая платье.

— Я тоже пойду, — сказала Кора. — Спокойной ночи.

И эта, отходя, что-то там на себе расстегивала и расцепляла. Еще до того, как дверь закрылась за нею, она наполовину стянула с себя царственный пурпур.

Стирпайк набил карманы орехами из фарфоровой чаши и, покинув гостиную, начал спускаться в замковый дворик. Предпринимая этот визит, он не намеревался вдаваться в обсуждение поджога, однако в итоге тетушки оказались все же менее возбудимыми, чем он опасался, и теперь его уверенность в том, что они справятся с отведенными им пустяковыми ролями, окрепла. Сходя по лестницам, Стирпайк набил трубку и, когда он, с тлеющим в чашечке ее табаком, вышел под тихий вечерний свет, настроение у него было благодушное. Покручивая в пальцах тросточку и что-то негромко напевая, он зашагал в сторону соснового леса.

Он отыскал Фуксию и даже завязал с нею подобие беседы, хотя разговаривать с этой девочкой ему всегда было гораздо труднее, нежели с кем-либо другим. Для начала он совершенно искренне поинтересовался, вполне ли оправилась она от перенесенного потрясения. Щеки Фуксии пылали, она сильно хромала, мучимая острой болью в ноге. Ногу Доктор, как полагается, забинтовал и наказал Нянюшке несколько дней не выпускать Фуксию из спальни, но когда госпожа Флакк вышла куда-то, девочка ускользнула, оставив на стене надпись, изъясняющую ее любовь к старушке; впрочем, последняя никогда к стенам не приглядывалась, так что это послание Фуксии оказалось совершенно ненужным.

Ко времени, когда они достигли опушки, Стирпайк уже безалаберно болтал, перескакивая с одной приходившей ему в голову темы на другую — основная забота его состояла в том, чтобы внушить девочке представление о себе, как о человеке воистину блестящем. Однако и говорение само по себе доставляло ему удовольствие, ибо он пребывал в веселом расположении духа.

Фуксия хромала с ним рядом, они уже выходили из-под последних деревьев в меркнущий солнечный свет. Стирпайк остановился, чтобы снять с мягкой сосновой коры жука-рогача.

Фуксия шла медленно, ей хотелось остаться одной.

— Не должно быть ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, — говорил Стирпайк, методично отрывая одну за другой жучиные лапки. — Равенство — высокое понятие, равенство это все.

Он отбросил искалеченное насекомое и спросил:

— Вы согласны со мной, леди Фуксия?

— Я ничего об этом не знаю и не очень интересуюсь, — ответила Фуксия.

— Но не думаете ли вы, что если одним людям нечего есть, а у других столько еды, что большую часть ее они просто выбрасывают, значит, что-то устроено неправильно? Не кажется ли вам несправедливым, что одни всю жизнь трудятся, зарабатывая гроши, необходимые им, чтобы влачить жалкое существование, а другие, ни разу не ударив пальцем о палец, купаются в роскоши? Не кажется ли вам, что человек отважный заслуживает признания и награды, а не просто равного с трусами обхождения? Человек, восходящий на гору, или спускающийся на океанское дно, или исследующий джунгли, в которых ничего не стоит подхватить лихорадку, или спасающий людей из огня?

— Я не знаю, — повторила Фуксия. — Я думаю, все должно быть по честному. Но я ничего в этом не смыслю.

— Вот именно, смыслите, — сказал Стирпайк. — «Все должно быть по честному» — это как раз то, что я имел в виду. Все должно быть по честному. Почему же все обстоит иначе? Из-за жадности, жестокости и неистового вожделения власти. Вот что нам надлежит искоренить.

— Ну, и искоренил бы, кто тебе мешает? — равнодушно откликнулась Фуксия. Девочка смотрела на облитую солнечной кровью Кремнистую Башню, на схожее с сочащимся тампоном облако, которое вершок за вершком опускалось за нее, уже чернеющую.

— Так я и собираюсь, — сказал Стирпайк тоном такой простодушной уверенности, что Фуксия перевела взгляд на него.

— Искоренить жестокость? — спросила она. — И жадность и все остальное? Не думаю, что у тебя получится. Ты, конечно, очень умный, но… нет, ничего такого ты сделать не сможешь.

Слова ее застали Стирпайка врасплох. Он-то рассчитывал, что девочка примет произносимые им фразы за чистую монету — за простое и ясное изложение фактов, к которым она потом часто будет возвращаться, размышляя над ними.

— Оно почти уже скрылось из виду, — сказала Фуксия, пока Стирпайк пытался придумать какие-то доводы в поддержку им сказанного. — Почти скрылось.

— Что? — он проследил за ее взглядом, прикованным к уходящему за стрельницы солнечному кругу. — А, вы про этот старый блин с патокой. Да, сейчас начнет холодать, и быстро.

— Блин с патокой? — удивилась Фуксия. — Ты так его называешь?

Она остановилась.

— По-моему, тебе не следует так о нем говорить. Это неуважительно, — девочка внимательно вглядывалась в своего спутника. Предсмертная агония, охватившая небо, понемногу стихала, а она все смотрела на него широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Потом вдруг улыбнулась, впервые за этот вечер. — Ты и для других вещей придумываешь подобные прозвища?

— Случается, — ответил Стирпайк. — Я человек по природе своей неуважительный.

— И для людей тоже?

— Тоже.