Павел Рязанов - Барон в юбке Страница 12

Издавна прибежищем разного рода беглецов и отщепенцев считались Чертовы Шеломы - один из отрогов Лимьего Хребта. Невысокие, пологие сопки, плотно заросшие густым, непроходимым лесом, испокон веков служили прибежищем беглых крестьян, отверженных и изгоев со всех концов огромной Империи. В пути он примкнул к обозу беженцев из обезлюдевшей, пораженной страшным моровым поветрием Блотины.

Среди обездоленных, измученных долгим переходом и повсеместным отказом в приюте, отовсюду гонимых, как переносчики заразы, людей, молодой, крепкий и умный парень быстро завоевал уважение и авторитет. Именно по его совету, отчаявшиеся остатки выживших в том страшном, длившемся почти всю зиму без еды и припасов, переходе смерти, нашли свой приют под густой сенью лесов. Так, в столь дикой глуши, что даже самые отчаянные душегубы опасались заходить туда, выросли восемь деревенек, надежно, еще крепче, чем мечи потерянных беглецами рурихмов, хранимые мрачной славой этих проклятых в незапамятные времена мест.

Восемь деревенек, разбросанных по лесистым склонам пяти холмов, окружавших небольшое горное озерцо - вот и все, что осталось от когда-то трехсоттысячного населения богатой и процветавшей некогда провинции древнего мокролясского королевства…

Двадцать пять лет наполненной тяжким трудом жизни пронеслись перед внутренним взором Црнава, двадцать пять лет жизни, каждый год которой он мог с гордостью вспомнить, и все это теперь пущено насмарку одним - единственным отрядом трижды проклятых гуллей…

С трудом подавив вырвавшийся горестный полустон - полурычание, Црнав громко начал отдавать приказания:

– Все в деревню! Собирайте все, что можно спасти и прячьте! Все, что можно унести - должно быть унесено, что нельзя - или зарыто, или уничтожено! Рудо!- он обернулся к старшему сыну,- бери Янека и уходите через пещеру под общинной избой в лес, затем, пуще ветра,- в Дубнянку, потом дальше, во все остальные деревни, предупредите старост, пусть уводят людей и скот в пещеры… Мы постараемся задержать гуллей…

– Бабы! Кончай выть! Хватайте все, что можно, и прячьтесь в общинной избе…

– Други мои!, -он обратился к ошарашено стоявшим сельчанам,- если мы не возьмем в руки оружие против этих нелюдей, нашим семьям не хватит времени спастись…

Матерые охотники, не боящиеся выйти с одной рогатиной на бурого медведя, испуганно загомонили, лихорадочно творя Святой Круг:

– Ты о чем, Црнав!? Опомнись! Мы ратаи [7]

…- Подняв руку на человека без благословения рурихма, мы отдадим свои души демонам! Они заоглядывались, ища друг у друга поддержки.

– Вот когда пожалеешь, о том, что в наших деревнях нет рурихмов,- звучало в их бормотании. Затем, один из них обернулся к Црнаву:

– Мы решили: погибнем без сопротивления, но души свои демонам не отдадим.

Црнав в бешенстве заскрипел зубами:

– Да простит меня святая семья! Я! Я возьму на себя весь ваш грех, один, сам отвечу перед богами! На лицах окружавших его мужчин тупое отчаяние на мгновение сменилось ошарашенностью, а затем, по мере осознания великой жертвы старосты, жертвовавшего собственной душой ради них, мрачной решимостью. Вперед выступил Орм, самый добычливый охотник деревни: рухнув на колени перед Црнавом, он поцеловал перед ним землю:

– Веди нас, господин, поверь, твоя жертва не будет напрасной.

Црнав, обернувшись к святилищному столбу, где был вырезан символ святой семьи - над круглым диском земли, увитым дубовыми ветвями, символизировавшим лоно и руки Дажматери, вставал сияющими лучами диск солнца, символизирующего единственный глаз бога неба, ее мужа, бесплотного духа, осязаемого людьми как воздух, и преклонил колено. С замиранием сердца, перед ликом божественной семьи, он громким голосом повторял ту же самую, слегка подогнанную к изменившимся обстоятельствам, формулу, которую впервые услышал двадцать семь лет назад из уст покойного сэра Рудо, приехавшего в их село, чтобы набрать в свой отряд молодых парней, пожелавших стать кметями:

– Правом, не данным мне по праву рождения, а возложенным на меня мною лично, в связи со смертельной необходимостью, я, Кашидо, сын Лумо, сына Тано, прозванный людьми Црнав, объявляя этих людей своими вассалами, обязуюсь ответить перед богами и людьми за все грехи и вины этих людей, которые они допустят, или возьмут на душу во время и во имя службы мне, подчиняясь моим приказам, обязуюсь не отступить от обязанностей сеньора и предводителя, пока не отпадет необходимость в их службе, или смерть не освободит меня…

Нестройным хором, по обычаю распростершись ниц, ответную формулу произносили все способные держать оружие мужчины села, а над их головами уже свистели первые черные стрелы с привязанными кусками горящей пакли, выпущенные из коротких, дважды изогнутых, степных луков. Минуту спустя, из-за плотного тына в ответ полетели охотничьи срезни, и практически ни одна из выпущенных умелыми охотниками стрел не пропадала даром…

Когда я, нахохотавшись и придя в себя, наконец, нашел в себе силы подняться на ноги, меня удивила гробовая тишина, разлившаяся по поляне. Я обернулся к своим спутникам и увидел весьма живописную картину: на первом плане, в позе совершающего намаз правоверного мусульманина, колотя в мою сторону частые поклоны, словно заводные китайские болванчики и вертя правой рукой перед собою круг, по видимому, заменявший здесь крестное знамение, раскачивались свежеспасенные туземцы; чуть позади них, с отвешенной ниже пояса челюстью и квадратными глазами, сжимая в одной руке обнаженный меч, а в другой - обрубок копья, стоял в живописной позе наш храбрый рыцарь лан Варуш, закрывая своей широкой спиной девушек с детьми. Позади него разместилась, словно квочка, расправившая крылья, спасая своих цыплят от ястреба, прижимая к себе зарывшихся личиками в ее пышные юбки малышек Ани и Кариллу, леди Миора. Ее побледневшее, благородное лицо в этот момент напоминало скорее высеченный из мрамора лик богини, хотя… нет, скорее атакующей валькирии, но точно не лицо смертной женщины: гордо поднятая голова, пылающий взгляд на поверженную тварь из-под сурово сдвинутых тонких бровей, вытянутые в строгую ниточку чувственные губы и кровожадно трепещущие крылья тонко прорисованного классически древнегреческого носа, делали ее необычайно прекрасной. Рядом с ней и чуть позади, в глубоком обмороке, лежала ее младшая сестра, отличавшаяся гораздо более мягким и впечатлительным характером, чем Миора.

Наш бравый Хлои и в этот раз не разочаровал меня: он всем телом висел на поводьях хрипящего от страха Хропля, удерживая порывающееся бросить всех нас ко всем чертям и скрыться в лесу животное, стиснув в зубах свой неразлучный кортик.

Я невольно залюбовался ими всеми. Со мной всегда так бывает: побывав на волосок от смерти, жизнь на какой-то миг становится особенно сладка и прекрасна- по новому смотришь на все окружающие тебя предметы, проявляются не замечаемые ранее новые звуки и запахи, вселенная расширяется до невообразимых высот и даже, казалось, опостылевшая ранее до колик и тошноты, оплывшая рожа особиста, первым делом встречавшего нас, вернувшихся с боевого задания, казалась родной и приятной…

Раздвинув в кривой ухмылке, ибо мимика лица мне почти не подчинялась, губы на роже, покрытой уже начавшей подсыхать тонкой корочкой свертывающейся крови, я галантно пробормотал первое, что пришло мне на ум:

– Леди Миора, вам кто-нибудь уже говорил о том, как вы прекрасны, когда волнуетесь?

Та, до того момента твердо державшаяся, а на деле застывшая в каком-то ступоре, осознав, что все уже кончено, вдруг ослабла, и, не в силах стоять, села, практически рухнув, на траву, не отпуская девочек, после чего все трое, обнявшись, хором заревели в три ручья. Я, вместе с ланом Варушем, не сговариваясь, лишь вытерев окровавленные руки о более- менее чистый край уже и так безнадежно испорченной рубахи, кинулся их утешать.

Туземцы, словно заведенные, тонкими, кошачьими голосами подвывая свои молитвы, все продолжали бить поклоны. Наконец я не выдержал:

– Да прекратите же вы, наконец! Встаньте и представьтесь, кто такие, и как здесь оказались, и вообще, что это за тварь, и почему она за вами гналась?

Один из них, тот самый, который со сморщенным личиком, поднялся с колен, отвесил земной поклон и быстро-быстро что-то залопотал, все время кланяясь, рисуя перед собой круги и попеременно тыкая пальцем то на поверженного зверя, то на кусты за его спиной. Его речь сильно напоминала исковерканный латынью Мокролясский: из пятиминутной речи, я смог ухватить лишь 'мирные охотники', 'вялильщики', частые упоминания Дажмати, лесного господаря, бьорха, (видимо, убитого мной медведя) и просьбы оставить в живых хотя бы ни в чем не повинных детей. Двое других, совсем еще молодые парни, так и остались стоять на коленях, уставившись на меня восторженным взглядом, смешанным с мольбой и опаской, не смея ничего сказать.