Александр Экштейн - Люди полной луны Страница 19

— Что там банкир этот натворил, нельзя ли его отпустить, Юрий Павлович?

— Да ради Бога, конечно же, можно, ничего такого он не натворил. Так, подозрение на совращение малолетней, но оказалось, что она не малолетняя и он ее не совращал. Сегодня его и выпущу, хай гуляет хлопец, что в КПЗ без толку штаны протирать.

— Спасибо, — растерянно поблагодарил Лапин, никак не ожидая такого развития событий. Он предполагал наехать на Краснокутского за незаконное задержание Аскольда Иванова, а затем смягчиться и забрать арестованного к себе для допроса, касающегося убийства Сергея Васильева.

— Слушай, Ваня, ты в Мексике был?

— Да, Юрий Павлович, был, чудесная страна. Вы могли бы пока этого банкира не выпускать? Нам с ним поговорить надо, а то выйдет на свободу, и ищи-свищи его.

— Да ради Бога, конечно же, могу, тем более что еще не совсем ясно, совращал он кого-нибудь или нет. Сколько его продержать надо?

— До завтра, — улыбнулся Лапин.

Полковник Краснокутский осторожно положил трубку и тоже улыбнулся. В начале телефонного разговора он понял, что ФСБ хочет воспользоваться задержанием Аскольда Иванова, а заодно и приструнить Краснокутского за это задержание. Естественно, полковник не был знаком ни с Лапиным, ни с его отцом, но теперь это не имело значения. Человек, любящий Мексику, всегда мог рассчитывать на дружбу полковника Краснокутского.

Когда Аскольда закрыли в полутемной КПЗ во второй раз за неполную неделю, он уже чувствовал себя гораздо увереннее. Страшная смерть Сергея Васильева всколыхнула в нем забытые мелодии таганрогского детства и сдвинула в его восприятии что-то такое, от чего хотелось материться и плевать во все попадающиеся навстречу лица. Аскольд Иванов усмехнулся и оглядел камеру. В камере были три человека, одно, уверенное в своей неприступности, окно, под ним сплошные, во всю стену, отполированные до блеска спинами, нары и естественная для всех тюремных камер шизанутая надежда на чудо в глазах обитателей…

Аскольд вспомнил все и сразу. 1983 год был уже в таком оголтелом прошлом, что воспринимался памятью как довоенный кинофильм на экране телевизора. Ему тогда повезло. Директор Елисеевского гастронома был из тех зубров, которые не уничтожают партнеров без пользы для себя и дела. Он, просчитав, что от «вышки» ему не спастись, обошел, насколько это было возможно, упорным молчанием и отрицанием все вопросы следователей, касающиеся других людей, и Аскольда Иванова в частности. Директора Елисеевского расстреляли, а директор Смоленского повесился сам. Аскольда же посадили на три года просто так, чтобы глаза не мозолил. Через несколько лет начальствующие коммунисты дружно и радостно сдали империю на слом, и те, кто судил и отдавал приказы на суд, стали так резвиться, что деяния расстрелянного директора Соколова вполне заслуживали не смерти, а медали «За безупречный труд». Аскольд усмехнулся еще раз и стал рассматривать обитателей камеры. Если встретить таких людей на улице, то в них не увидишь ничего необычного, классическос «ничто», а в камере их лица наполнились чем-то загадочным и зловещим. Это одна из причин, по которым тюрьмы никогда не будут пустыми. Многие из обитателей тюрьмы на воле были нулями в законопослушном море добропорядочных граждан, а в тюрьме они становились другими, совершившими неординарный поступок личностями.

Из троих обитателей камеры временного содержания никто не выделялся многолетней привычкой нахождения в ней. Они напоминали случайных пассажиров списанной электрички, направляющейся в депо на консервацию. Двое молодые, а один старый. Старик был тщедушен, одет в парусиновый, старомодного покроя, костюм а-ля Паниковский, в соломенной шляпе и с бородкой клинышком. Он напоминал Мичурина и был настолько ветхим и угасающим, что суровое и опытное сердце дежурного по КПЗ старшины Дудника дрогнуло, и старику оставили, пропустив в камеру, бамбуковую трость.

В третий раз Аскольд усмехнулся нагло, насмешливо и с чувством превосходства, прямо в глаза, смотревшие на него. Все, кроме старика, смутились и отвели взгляды. Старик продолжал смотреть, но в его глазах было столько влажной бессмыслицы, что, по всей видимости, он не до конца соображал, что делал.

Аскольд снял с себя пиджак, подошел к нарам и сказал самому широкоплечему из молодых:

— Двигайся в угол, мое место будет здесь, под окном, мне свет и воздух нужен.

Черноволосый парень задиристо-пролетарского типа на мгновение прислушался к самому себе и, не говоря ни слова, отодвинулся, уступая место под солнцем Аскольду.

Аскольд, конечно, знал, что его выпустят в скором времени, но не знал, насколько это время будет скорым. В нем еще метались дух и гордыня человека, наполнившего свой образ жизни свободно конвертируемой валютой. Поэтому когда двери камеры открылись и в проеме появился дежурный, он не удивился.

— Аскольд Борисович, тебя посадили не в ту камеру, давай выходи, я тебя в другую, поудобнее, переведу…

Аскольд со свойственной для пресыщенного удобствами придурью отказался:

— Не надо мне особых условий, я здесь, с народом посижу.

— Ну посиди, — презрительно усмехнулся Фелякин и добавил: — Только это не народ, а шушера уголовная. — Фелякин указал на молодежь. — Вот эти двое — боевики у Саркиса Ольгерта, Резаного, они сожгли две палатки, покалечили владельца ресторана «Ночной жасмин», убить его мало, — пожалел пострадавшего Фелякин, — и вылили в окно салона красоты «Гарнье — Париж — Синержи-плюс» целую цистерну из ассенизаторской машины. У, сволочи поганые! — погрозил Фелякин в сторону парней.

Фелякина особенно злил случай с салоном красоты. Почти два месяца он вбухивал туда не менее трех тысяч в неделю. Не в сам салон, конечно, а в молоденькую и нежную кореяночку с русской примесью по женской линии. Целых два месяца он тратился ради того, чтобы она сама позвонила и сама предложила:

— Федя, ну что ты, в самом деле, все время кабак да концерты. Пойдем сегодня ко мне, дома никого не будет.

— Ну да! — обрадованно заревел тогда в трубку Фелякин, изнемогающий от сорока лет, двух детей и невменяемой от хронического недовольства жизнью жены. — Ну да! — ревел Фелякин от предвкушения хотя и сочиненной, но все же почти не проституционной любви со стороны юной женщины. — Ну да! — кричал он тогда в трубку.

В тот вечер все складывалось хорошо.

— Я на дежурстве до завтра, — сообщил он жене.

— Да хотя бы до послезавтра, — отмахнулась от него жена.

И надо же, пришел любить и быть любимым, а она, нежная и желанная, вся в дерьме и окурках, которые некультурные граждане частного сектора в районе Бытхи бросают в свои выгребные ямы. В Фелякине как будто бы все оборвалось, любовь прошла, но в этот же вечер он сам, лично, задержал исполнителей этого замысла и не оставил мысли добраться до заказчика, босса, Саркиса Вазгеновича Ольгерта.

— Шестерки хреновы, говорят, что сами до этого додумались, но брешут, сами они вообще думать не могут. А этот… — Начальник КПЗ слегка запнулся, глядя на старика. — А этот дед сдохнет скоро. Зачем тебе такая компания, Аскольд Борисович?

— Ничего, я здесь побуду, — упрямо настаивал на своем Аскольд.

— Ну и черт с тобой, — потерял Фелякин интерес к Аскольду и, выйдя в коридор, захлопнул двери камеры.

— Дед, а дед, — прицепился один из парней, унизивших любовь Фелякина, к старику. — За что тебя прикрыли, за изнасилование?

Робко сидящий на краешке нар старик бестолково поводил головой и, подняв слезящийся взгляд на парня с элегантной кличкой Лом, проговорил:

— Я не знаю сынок, говорят, что кого-то убил. Говорят, мужа дочкиного ножом ударил, а они заявление написали, и теперь я в тюрьму, а дом, что я своим горбом построил, ей достанется. Вот так…

Старик заплакал, а Лом, лежа на нарах, уперев взгляд в потолок, вывел наглое и поэтому наиболее точное резюме незнания:

— Сейчас только идиоты детьми обзаводятся. За это в тюрьму сажать надо. Я же не писал заявление на жизнь, а меня взяли и родили, теперь вот в тюрьме сижу.

По лицу Лома было видно, что его упадническая философия кончится через десять минут. На его лице была видна такая любовь к жизни, что за ее продолжение он смог бы убить любого, и не одного. Двери в камеру вновь открылись, и дежурный крикнул Аскольду:

— Иванов, на выход, к тебе пришли.

— К вам пришли, Иванов, собирайте вещички. Собирайте себя на далекий этап, — пропел Аскольд, подымаясь с нар, чем несказанно изумил сержанта, сокамерников и самого себя. «Видели бы меня члены правления банка», — подумал он.

В кабинете для адвокатов сидели адвокат Арон Шпеер, Карандусик и радостно вскрикнувшая при появлении Аскольда Ирочка Васина. Аскольд с удивлением взглянул на Ирочку, но разговаривать стал с Карандусиком:

— Ну что там у тебя, Сергей Иванович, все выяснили, идем домой?