Йен Макдональд - Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк Страница 2

С новым хлопком петард опять загремела дверь, и из дыма появились новые мужчины. Они несли корзины, укрытые красными полотнищами. Поставив их перед нами, они сдернули ткань. Головы буйволов, отрубленные совсем недавно, так что кровь блестела ярким шелком. Глаза закачены, вываленные языки еще теплые, носы еще влажные. И мухи вились у рассеченных шей.

Мужчина подтолкнул корзину к моей подушке, словно блюдо со священной пищей. Грохот и гул за дверью слились в рев, звон металла до боли резал уши. Девочка из моей деревни завизжала, ее крик заразил другую, и еще одну, и четвертую. Женщина, высокая, плоская, с кожей, подобной коже старого кошелька, вошла забрать их, заботливо придерживая им подолы, чтобы не измазать кровью. Танцоры вились вокруг, как языки пламени, а мужчина, опустившийся на колени, поднял из корзины голову буйвола. Он поднес ее к моему лицу, глаза к глазам, но я думала только о том, какая она, наверно, тяжелая: у него мышцы вздулись жгутами и руки дрожали. Мухи походили на черные самоцветы. За дверью что-то хлопнуло, и мужчины опустили головы в корзины, укрыли их материей и ушли вместе с глупыми демонами, извивавшимися и скакавшими вокруг них.

Теперь на подушке осталась всего одна девочка. Незнакомая. Она была из семьи Варджьяна, из неварской деревни ниже по ущелью. Мы сидели долго, и нам хотелось поговорить, но мы не знали, не полагается ли по условиям испытания молчать. Потом дверь отворилась в третий раз, и двое мужчин ввели в зал деви белого козла. Они поставили его прямо передо мной и неварской девочкой. Я видела, как он поводит злыми глазами со щелями зрачков. Один мужчина держал козла за путы, а другой достал из кожаных ножен большой церемониальный кукри. Он благословил нож и одним коротким сильным ударом отсек козлу голову. Я чуть не рассмеялась, потому что козел выглядел таким смешным: тело не знало, где оно, а голова искала свое тело, а потом тело догадалось, что у него нет головы, и повалилось, брыкнув ногами, и почему же визжит эта девочка, разве она не видит, как это смешно, или она завидует, что я первая разгадала шутку?

Как бы то ни было, улыбчивая женщина и иссохшая женщина вошли и очень ласково увели ее прочь, а двое мужчин опустились на колени в луже крови и поцеловали деревянный пол. Они подняли и унесли разрубленного козла. Я предпочла бы, чтобы они этого не делали. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь побыл со мной в большом деревянном зале. Но я осталась одна в темноте и духоте и тогда сквозь шум уличного движения услышала, как зазвонили, раскачиваясь, низкие колокола Катманду. В последний раз отворилась дверь, и вошла женщина с огнем.

— Зачем вы оставили меня одну?! — закричала я. — В чем я провинилась?

— Как ты можешь провиниться, богиня? — сказала старая морщинистая женщина, которая, вдвоем со второй, стала мне отныне отцом и матерью, и учителем, и сестрой. — Теперь идем с нами, и поспеши. Король ждет.

Улыбчивая кумарими[7] и высокая кумарими (как я стану впредь называть их) взяли меня за руки, и я вприпрыжку пошла между ними из огромного, подавляющего храма Ханумана. От ступеней храма до недалекого деревянного дворца дорогу выстелили белым шелком. Народ впустили на площадь, и люди теснились по обе стороны церемониального пути, сдерживаемые полицией и королевскими автоматами. Машины сжимали в руках горящие факелы. Огонь отражался от обнаженных клинков. На темной площади стояло великое молчание.

— Твой дом, богиня, — сказала улыбчивая кумарими, низко склоняясь, чтобы шепнуть мне в ухо. — Ступай по шелку, деви. Не сходи с него. Я держу тебя за руку. Со мной тебе нечего бояться.

Я шла между своими кумарими, напевая популярный мотивчик, слышанный по радио в отеле. Оглянувшись, я увидела, что оставляю за собой две цепочки кровавых следов.

«У тебя нет касты, нет селения, нет дома. Дворец — твой дом, и кто пожелал бы другого? Мы украсили его для тебя, ты станешь покидать его лишь шесть раз в году. Все, что тебе нужно, ты найдешь в этих стенах. У тебя нет ни отца, ни матери. Разве могут быть родители у богини? Король — твой брат, держава — твоя сестра. Жрецы, что служат тебе, — они ничто. Мы, твои кумарими, — меньше чем ничто: прах, грязь, орудия. Мы повинуемся каждому твоему слову.

Как мы сказали, ты будешь покидать дворец всего шесть раз в году. Тебя понесут в паланкине. О, как он красив: резное дерево и шелка! За пределами этого дворца ты не коснешься земли. Едва коснувшись земли, ты перестанешь быть богиней. Ты станешь одеваться в красное, убирать волосы в узел на макушке и красить ногти на руках и на ногах. Ты будешь носить на лбу красный тилак[8] Шивы. Мы будем помогать тебе готовиться, пока это не станет твоей второй натурой.

Ты будешь говорить только в стенах этого дворца, и даже здесь — не много. Молчание подобает Кумари. Ты не будешь улыбаться или выказывать каких-либо чувств. Ты не прольешь крови. Ни ссадины, ни царапины. В крови — могущество, и когда уходит кровь, уходит богиня. В день, когда ты прольешь первую кровь, хотя бы единую каплю, мы скажем жрецам, и они уведомят короля, что богиня удалилась. Ты потеряешь божественность и должна будешь покинуть дворец и вернуться к родителям. Ты не будешь проливать крови.

У тебя нет имени. Ты — Таледжу, ты — Кумари. Ты богиня».

Эти поучения нашептывали мне кумарими, пока мы шли между коленопреклоненными жрецами к королю, в его короне с плюмажем, украшенном бриллиантами, и изумрудами, и жемчугом. Король приветствовал меня: «Намасте»,[9] и мы сели рядом на львином троне, и длинный зал содрогался от колоколов и барабанов с площади Дурбар. Помнится, я подумала, что король должен бы склониться передо мной, но даже для богини есть правила.

Улыбчивая кумарими и высокая кумарими. Я первой представляю в памяти высокую кумарими, потому что следует соблюдать старшинство. Она была почти такая же высокая, как люди с Запада, и тонкая, как палка в засуху. Поначалу я испугалась ее. Потом услышала ее голос и больше уж никогда не боялась: голос у нее был ласковым, как пение птицы. Стоило ей заговорить, и вы чувствовали, что теперь знаете все. Высокая кумарими жила в квартирке над лавочкой с товарами для туристов на краю площади Дурбар. Из своего окна она могла увидеть мой Кумари Гхар[10] среди ступенчатых башен дхока.[11] Ее муж умер от рака легких из-за загрязнения среды и дешевых индийских сигарет. Двое высоких сыновей выросли и женились, у них были свои дети старше меня. Тем временем она заменила мать пяти Кумари-Деви, пока не пришла моя очередь.

Потом я вспоминаю улыбчивую кумарими. Она была маленькой и полной и страдала одышкой, от которой лечилась ингаляторами: голубым и коричневым. Я слышала их змеиное шипение, когда площадь Дурбар становилась золотистой от смога. Она жила далеко, в новом пригороде на западных склонах, и добираться туда приходилось долго даже на машине, которую предоставил ей король. Ее детям было двенадцать, десять, девять и семь лет. Она была веселой и обходилась со мной как с пятой дочкой, маленькой любимицей, но я даже тогда чувствовала, что она, как танцующие мужчины-демоны, боялась меня. О, величайшей честью было служить матерью — в некотором смысле — богине, хотя лучше не слушать разговоров соседей по кварталу: «Заперта в этой унылой деревянной коробке, и вся эта кровь — Средневековье, Средневековье!» — но ведь они не умели понять. Кто-то должен был защитить короля от тех, кто хотел бы превратить нас во вторую Индию или, хуже того, в Китай. Кто-то должен был хранить старые обычаи божественного королевства. Я рано поняла разницу между ними. Улыбчивая кумарими была мне матерью из чувства долга. Высокая кумарими — по любви.

Я так и не узнала их настоящих имен. Распорядок и циклы их дежурств росли и убывали, как лица луны. Улыбчивая кумарими однажды застала меня, когда я выглядывала сквозь джали[12] на округлившуюся луну в редкую ночь, когда небо было чистым и здоровым, и накричала на меня:

— Не смотри на нее, маленькая деви, она вызовет из тебя кровь, и ты уже не будешь богиней!

В пределах деревянных стен и железного распорядка моего Кумари Гхар годы проходили неразличимо и незаметно. Теперь я думаю, я стала деви Таледжу в пять лет. Думается, это был 2034 год. Но отдельные воспоминания разбивают гладь, как цветы, пробивающиеся из-под снега.

Муссонные дожди падают на крутые скаты крыш, шумят и журчат в водостоках, и ставни каждый год распахиваются и хлопают на ветру. Тогда у нас еще бывали муссоны. Громовые демоны в горах за городом, моя комната освещается вспышками молний. Высокая кумарими заходит узнать, не спеть ли мне колыбельную на ночь, но я не боюсь. Богини не боятся грозы.

День, когда я гуляю в маленьком садике, и улыбчивая кумарими вдруг с криком падает к моим ногам, и у меня на губах уже слова: «Поднимись, не поклоняйся мне здесь», когда она поднимает между большим и указательным пальцами извивающую и корчащуюся в поисках места, куда присосаться, зеленую пиявку.