Андрей Курков - Пуля нашла героя Страница 20

Глава 22

Наступил август, и в Краснореченск пришли хорошие новости. Оказалось, что город победил в областном соцсоревновании. В награду в «Поезде отдыха» трудящимся Краснореченска выделили два вагона, и теперь составлялись списки, выбирались сто два ударника, которым предстояло провести семнадцать дней на Южном берегу Крыма.

Добрынина вызвали в профком одним из первых. Отпуску он обрадовался, но попросил в Крым его не посылать, а оставить в городе. Причина на то у него была достаточно серьезная — ведь всем, чем мог, он помогал жившей у него с грудным младенцем вдове его друга Дмитрия Ваплахова.

Посоветовавшись с отделом кадров, профком дал народному контролеру двадцатидвухдневный отпуск.

Лето опять стояло жаркое, и из-за этой постоянной жары в цехах завода воздух настолько пропитывался парами спирта, что невозможно было спокойно дышать, а под конец рабочего дня люди были пьяными и без водки. Но не летняя жара была основной причиной радости народного контролера, получившего неожиданный отпуск. Просто хотел он немного облегчить Тане Ваплаховой трудности материнства. Хотел помочь ей, и вот действительно получил такую возможность.

Давно забытое чувство отцовской гордости проснулось вдруг у Добрынина, и хоть это был не его ребенок, и вообще трудно сказать, чей это был ребенок, но ждал народный контролер с нетерпением, когда маленький Митя немного подрастет, чтобы можно, было брать его на руки и гулять с ним по улице, показывая малышу такие вроде бы обычные вещи и явления, как трава, солнце и небо.

Надо сказать, что Таня Ваплахова с легкостью справлялась со своими обязанностями матери. Ни разу не жаловалась она Добрынину на усталость, хотя, казалось, еще ни одной ночи спокойно не спала, вставала на каждый крик, на каждый всхлип и плач малыша. И вот начался у Добрынина отпуск. Первым делом он купил коляску: приземистую детскую коляску на четырех маленьких колесах с голубыми жестяными бортами. Он распаковал ее прямо в магазине и покатил по улице к продуктовому киоску. Там он накупил продуктов, загрузил все в эту коляску и направился домой. Настроение было прекрасное.

Таня тоже обрадовалась его отпуску, ив этот же вечер они втроем, с маленьким Дмитрием в новой коляске, пошли-поехали гулять по тихому, уставшему от жары городу.

Гуляли долго, вспоминали шинельные мастерские, Дмитрия, прошлое. Общего прошлого у Добрынина и Тани было мало, и поэтому они рассказывали по очереди друг другу о своем детстве, о родителях.

И так удивительно легко и приятно гулялось им, что показалось Добрынину, что на самом деле они — родня, и Дмитрий-маленький ему чуть ли не внук. И понял он, что за все эти долгие годы, которые прожил он нелегкой трудовой жизнью, оторванный от своей первой семьи, да и от служебной тоже, накопилось в нем столько неистраченного тепла, столько внутренней, не обращенной ни на кого доброты, что хватило бы ее Добрынину больше, чем на жизнь. Но жизнь, богатая опасностями и такая захватывающая, в основном осталась уже позади. А что было впереди? Может быть, еще не совсем старость, ведь еще работал Добрынин, еще трудился, стараясь приносить пользу стране. Может быть, еще не совсем старость, но уж точно вечер длинного, наполненного событиями жизненного дня.

Но не вызывали эти мысли грусти у Добрынина. Понимал он, что таков порядок в природе, таков закон жизни на земле. И даже руками не разводил, даже ни капли не сожалел о наличии такого порядка.

Наоборот, радовался он за Дмитрия-маленького, за его будущее, которое только-только началось, хотя он еще и не знает об этом. Радовался тому, что его наступающий вечер совпадает по времени с рассветом будущего дня близкого и почти родного ему человека.

Остановились на перекрестке. Мимо проехал городской автобус. На табличке был указан маршрут: «Спиртозавод — ул. Ваплахова». Таня и Добрынин посмотрели ему вслед. И оба потом посмотрели на спящего в коляске Дмитрия-маленького. Посмотрели с любовью и надеждой.

Глава 23

К началу апреля в Крыму потеплело. Дожди прекратились, и установилась сухая солнечная погода.

На Ялтинской набережной появились многочисленные отдыхающие пенсионеры. Изредка встречались и молодые парочки, но это было скорее исключением, ведь их время начиналось во второй половине июня.

Зато в Дом творчества писателей прибыла большущая группа прозаиков и поэтов из Москвы. Приехали они на месяц, чтобы провести писательский семинар «Вклад писателей Дальнего Востока, Якутии и Заполярья в развитие русской советской литературы». Вернулся и Грибанин, слегка подзадержавшийся в Москве. «Слишком долго выходил из издательского запоя», — честно признался он в первый же день по приезде Костаху Саплухову, однако Нине Петровне об этом просил не говорить. Для нее у него была готова другая легенда — острое воспаление легких с осложнением на печень.

Саплухов, тоже оживившийся с началом весны, никак не мог решить для себя, что именно явилось причиной его неожиданного душевного подъема — физическая весна, как время года, или же социально-общественная весна, начавшаяся с приезда в Дом творчества московских писателей.

Однако в конце концов это не было так важно. Важнее был результат душевного подъема молодого ученого. Он снова заработал вовсю и, в принципе, считал главную часть своей работы законченной. Считать ее полностью законченной, к сожалению, было нельзя, так как запас стихотворений у попугая никак не истощался, и чтобы хоть как-то бороться с этим практически необъяснимым явлением, Саплухов сократил время ежедневной магнитофонной записи пернатого феномена до получаса. Нина Петровна теперь блаженствовала, на нее свалилась масса свободного времени, и в придачу вернулся долгожданный писатель Грибанин, по которому она так искренне скучала, что даже записалась в библиотеку Дома творчества и взяла оттуда сборники речей и статей наркома Семашко. Видно, хотела немножко подготовиться к возвращению душевно дорогого человека.

За обеденным столом снова стало оживленнее. Уже и Нина Петровна делилась своими мыслями и чувствами касательно наркома Семашко наравне с Грибаниным, а сам Грибанин для разнообразия рассказывал то о насыщенной творческой жизни в Переделкино, то о тяжелых двух месяцах, проведенных в кремлевской больнице.

Однажды, будучи в великолепном и разговорчивом настроении, Саплухов высказал Грибанину и своей секретарше догадку, которую уже активно разрабатывал для своей докторской диссертации, постепенно превращавшейся из «филологической» в «историко-литературную». Догадку о неизвестном, и даже гениальном поэте, надиктовывавшем свои стихотворения попугаю, случайно оказавшемуся в той же самой тюрьме и, может быть, в той же или соседней камере.

После несколькоминутной паузы Грибанин потряс головой и, уставившись на ученого, сказал:

— Невероятно! Это же тема!

— Да, — Саплухов кивнул. — Это теперь тема моей диссертации. Я уже написал в издательство «Мысль» — хочу составить и издать эти удивительные стихи.

— Да, — сказала мечтательно-сладким голосом Нина Петровна. — Там есть такие стихи про медведей, просто слезы на глазах появлялись, когда читала…

Грибанин перестал есть второе и напряженно жевал губами.

— Надо роман написать, — определенно произнес он. — Такие темы нельзя терять… Вы не против, надеюсь?

Саплухов, отломав вилкой кусок толстой котлеты, поднял глаза на писателя.

— Вы же о Семашко пишете!

— Ну, Семашко — это глыба, ее поднимать и поднимать. А это совсем другой жанр, тут можно на одном дыхании всю эту трагичность прочувствовать и написать. Такой быстренький героико-трагический романчик. Это можно и в перерывах между Семашко… Тут ведь еще не опоздать надо — не всегда ведь о тюрьмах писать разрешают. А сейчас как раз хорошее время для этого…

Грибанин поднялся, оставив на столе недоеденный остывавший обед.

— Я пойду, подумать надо, сосредоточиться…как-то невнятно проговорил он. — До ужина…

После обеда Саплухов просматривал толстую папку отобранных стихотворений, которые, как казалось ученому, принадлежали перу этого самого неизвестного таинственного поэта. Иногда пробегал глазами уже знакомые, полюбившиеся стихотворения. Сомнений не было — поэт этот был настоящим самородком, таким, каким когда-то был полузабытый ныне Есенин. Масса, конечно, ошибок, очевидное незнание теории стихосложения… Но, может быть, не поэта в этом вина! Может, и попугай переврал какие-нибудь слова и строчки. Кто знает. Не мог же он действительно запоминать все слово в слово, запятую в запятую.

Теперь надо было составить будущий сборник так, чтобы представлял он собою цельную книгу: разбить стихотворения по темам и разделам, попробовать определить более ранние и более поздние. И, конечно, подробное научное предисловие, которое он, должно быть, подпишет уже как доктор филологических наук.