Евгений Лукин - КАПУСТА БЕЗ КОЧЕРЫЖКИ Страница 21

Но оказалось, не только лифт.

Подъезд и внутри и снаружи сиял чистотой, словно офис коммерческого банка. Свежеокрашенная дверь улыбалась новыми никелированными ручками, исчезла куда-то вся грязь, все надписи, даже порезы на перилах и выщерблины на бетонных ступенях. Не хватало разве что ковровых дорожек, прижатых надраенными до солнечного блеска бронзовыми прутьями, и огромной хрустальной люстры, свисающей с потолка. Но стоило прикрыть глаза на секундочку, и все это великолепие возникало перед мысленным взором в мельчайших подробностях. А открыв глаза, Акулина нисколько бы не удивилась, лицезрея вновь привычную грязь и разруху. Но нет! Чудеса дворцовые, конечно, померещились, но аккуратность во всем была идеальная. Лифт медсестра Берталаева вызвала, заглянула туда, ахнула, с удивлением ощутила запах приятного дезодоранта, а потом в полной ошарашенности, забыв про набитую сумку в затекшей руке, поднялась наверх пешком. И все еще не могла поверить, что ремонт сделали за один день на всех этажах. Бертолаев встретил ее веселый и благостный, дети, которых никто не заставлял делать уроки, тоже верещали наперебой радостными голосами.

«Принял уже, мерзавец! — подумала Акулина. — С чего бы это?»

Но подумала как-то беззлобно и вслух ничего не сказала. А Прохор сам начал:

— Линушка, у нас же праздник сегодня!

«И точно: праздник», — подумала она, но на всякий случай спросила:

— Какой еще?

— Дак ведь на заводе полувековой юбилей нашего пробочно-крышечного цеха отмечали. С обеда всех домой отпустили.

— A-а, — протянула Акулина. — Ну давай тогда уж и вместе за ужином по рюмочке нальем. Анисовую-то из холодильника не выжрал еще, троглодит?

— Нет, только чуть-чуть отпил, — честно признался Прохор, сраженный такой благосклонностью.

Ну а разомлев после еды с водочкой и оставив детей у телевизора смотреть мультяшки («Какие уроки, мать? Заработалась совсем — суббота завтра!»), вышли они вдвоем покурить на лестницу.

— Видал? — спросила Акулина.

И сразу поняла, что Прохор еще ничего не видал. Он вертел по сторонам головою и трезвел на глазах.

— Ничего себе! Когда ж они успели?

Прохор четко помнил, что с завода возвращались они вместе с Родионом, а Родион нажрался, как свинья, наверх ему очень тяжело было идти, настолько тяжело, что между пятым и шестым этажами, споткнувшись о растерзанную собаку, Родька, бедный, упал, растянулся, потом встал все-таки, с усилием хватаясь за перила, и вот тут уже начал блевать. А после, как водится, оклемался чуть-чуть и заявил, что в гости к Бертолаеву не пойдет, уж лучше домой — спать. На том они и расстались. А дальше Прохору почудилось, что он вот так сразу и оказался дома на диване. Ни как шел, ни как дверь открывал и раздевался, вспомнить не мог. Ну что поделать, бывает! Хотя вроде и не столько выпил… Ну а потом проснулся, хлебнул чуть-чуть анисовой — тут как раз Акулинушка и пришла.

История как история. Вполне обычная, если б только не подъезд… бросили они окурки под ноги и пошли обратно к столу доедать салат и кильку в томате, да чайник ставить, но, едва закрыли дверь, не сговариваясь исполнили команду «кругом!» и снова выскочили на лестничную клетку. «Ох, негоже в подобной чистоте мусор оставлять!» — подумали оба одновременно. Подошли к идеально чистой крышке мусоропровода, обшарили глазами все вокруг — нет окурков, словно сами собой исчезли. А ведь не было тут никого, не было, пять секунд же прошло, ей-богу!

Прохор помрачнел и проговорил:

— Ну все, еще по маленькой — и на боковую, а то и до белой горячки недалеко!

Однако на следующий день «белая горячка» охватила все тридцать шесть квартир подъезда. Жители, почуяв неладное, пустились во все тяжкие. Кто-то, мальчишки, наверно, специально разбил пару стекол камнями, другие накидали мусора, перепачкали стены и даже потолки, исцарапали кабину лифта, а лампочки повыкручивали все до единой и растащили по домам. Но победить подъезд не удалось ни в субботу, ни в воскресенье. По ночам брошенные бутылки, бумажки и плевки словно всасывались в пол, надписи со стен буквально испарялись (так чисто не отмоешь, только если по новой закрашивать), окна зарастали новыми стеклами, словно ранка молодой кожицей, лифт, гладенький и блестящий, продолжал работать совершенно бесшумно, а лампочки, едва ли не ярче предыдущих, появлялись из ниоткуда в полном комплекте.

Мышуйцы призадумались, готовые сдаться.

Дольше других держался местный Пикассо — семнадцатилетний рокер и бузотер Леха Сизов, он же Сизый. С привычкой разрисовывать стены расставаться он не желал категорически, но, в отличие от многих сверстников-хулиганов, для которых главным был процесс, Леха ценил результаты своей деятельности и считал их достойными если не Луйра, то уж Мышуйского музея народного творчества определенно, за что и прозван был не только простецкой кликухой, но и гордым именем великого испанца. В общем, Сизый превзошел самого себя в художественности написания дюбимых лозунгов. Вооружившись тремя баллончиками яркой краски, он подарил миру три сентенции, далекие от понимания среднего мышуйца: «Даешь свободу куртуазному постмодернизму!», «Стэн+Хавронья=либидо» и «I love rap. I'm goat»[2]. Надписи, разумеется, исчезли без следа в течение ближайшей ночи. Сизый завелся и, потихоньку выскользнув из квартиры, когда родители уже спали, тщательно разрисовал стены с первого по восьмой этаж. На свой девятый не пошел, потому что намерен был дежурить возле росписей ночь напролет, а под собственной дверью сидеть не хотелось. Лозунги и абстрактные фигуры получились на этот раз еще эффектнее прежних, Сизый просто обязан был подкараулить поганца, упорно уничтожавшего эти произведения искусства. Но, видно, под утро паренька все-таки сморило, на каких-нибудь пятнадцать минут, не больше, и, когда он пробудился от неудобной позы, стена перед ним была уже идеально чистой. Вниз не стоило и ходить, но Леха все-таки спустился до самой внешней двери — ровной, чистой, нетронутой, плотно закрытой — и разозлился окончательно. «Перехитрил, проклятый чистильщик! — кипело внутри у Сизого. — Ну, держись, дружок, сейчас я такое изображу, что сюда телевидение приедет! Разрисую весь дом снаружи, насколько краски хватит!»

Выбежал горе-Пикассо на улицу, готовый к бою не на жизнь, а на смерть, да и замер как вкопанный, едва обернулся на родимый подъезд.

Его опередили. Прямо над дверью по кафельной стенке тянулась нереально четкая огненно-красная надпись: «ТОВАРИЩИ ЖИЛЬЦЫ! БУДЬТЕ АККУРАТНЫ И ВЗАИМНО ВЕЖЛИВЫ. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ И ПОРЯДОК. СПАСИБО. ПОДЪЕЗД».

«Что значит — подъезд? В каком это смысле — подъезд?» — недоумевал Сизый.

А рядом с ним, оказывается, уже стоял сосед — Парфен Семечкин, чудак-спортсмен из городской лыжной команды. Длинный, нескладный, сутуловатый, он близоруко щурился и выглядел совершенно растерянным. Леха иногда подумывал, что годам к тридцати тоже будет крутым спортсменом, его это по-настоящему прикалывало, вот только стремался юноша сделаться таким же горбатым и слепым.

— Вы что-нибудь понимаете, Парфен Геннадиевич? — дурея от собственной вежливости, поинтересовался Сизый.

— Ровным счетом ничего! бросил Парфен уже на ходу: он спешил на работу.

Оставшись снова один, Сизый воровато огляделся и сладострастно залил густым слоем краски проклятую надпись, сделанную конкурирующей фирмой. Потом изо всех сил хлопнул дверью, в надежде разбить ее, и отправился домой спать.

Следующей выходила из подъезда жилица со второго этажа бабка Дуся по прозвищу Балкониха. Бабка эта днями напролет сидела на балконе и, зорко выхватывая взглядом интересные события, а чутким ухом ловя обрывки разговоров, формировала в голове целые штабеля компромата на всех соседей по. микрорайону. При этом в свои семьдесят пять здоровье имела недюжинное и была одной из тех немногих, кто время от времени брался за уборку подъезда. Росписи на стенах ненавидела она люто, за Лехой Сизовым гонялась лично и не первый год, а для мытья стен применяла не только мыльную воду, но и всевозможные растворители.

— Опять каракули!. — всплеснула руками Балкониха, уязвленная в самое сердце высоким классом исполнения богомерзкой надписи.

Мигом возвратилась домой за ведром, щеткой и тряпкой, даже стремянку вынести не поленилась и за дело взялась всерьез. Однако уже через полчаса выяснилось, что керосин, едкая щелочь, и даже автомобильный электролит супротив ярко-красных букв бессильны, а за это время около подъезда собралась уже целая толпа. Вызвали и милицию, благо участковый дядя Гриня жил в соседнем подъезде. Одни Балкониху активно поддерживали, другие осуждали, третьи потребовали вытащить за ушко да на солнышко Сизого Пикассо — по мнению большинства, он был безусловным автором нового граффити, а значит, он-то и владеет секретом краски. Но несчастный парень, едва успевший заснуть, был жалок, сразу во всем сознался и от обиды едва не плакал.