Светлана Шипунова - Дыра Страница 23

Между тем закончилась осень, и настала зима. Зимой в квартирах было холодно, как на улице, спали в одежде, наваливая сверху все, что было в доме — одеяла, пальто, шубы, даже ковры поснимали со стен и укрывались ими. Воду берегли, расходовали экономно, зимой на родник не находишься — скользко. Несешь, несешь ведро, поскользнулся, упал, всю воду пролил, да и замерзала она на ходу. Спать ложились рано, с наступлением темноты, чтобы не жечь свечи и керосиновые лампы; керосин (у кого еще был) экономили для готовки, другие (большинство) варили еду на кострах, которые разжигали теперь прямо в подъездах, защищаясь таким образом от ветра и снега.

Гога-Гоша жил теперь у Любы, которая очень о нем заботилась и была бы, пожалуй, идеальной женой, если бы хоть немного ему нравилась. В тот день, после штурма мэрии, Люба долго стояла на площади, ожидая, что, может быть, кто-то или даже сам Гога-Гоша выйдет наружу. Но никто не выходил. Тогда она сама прошла через разгромленный двор, по которому ветер гонял обрывки плакатов и пустые коробки из-под консервов, и постучалась в дверь мэрии. Никто не открыл ей и даже не отозвался. Она стала обходить здание по периметру и заглядывать в окна, часть которых была разбита. И в одном окне увидела того, кого искала. В глубине кабинета, на диване сидел Гога-Гоша. Голова у него была перевязана, лицо бледное и, как показалось Любе, злое.

— Гоша! — окликнула его Люба.

Он вздрогнул и посмотрел в окно.

— А я за вами, — просто сказала Люба, как будто договаривалась с ним об этом или как будто он ее об этом просил. — Пойдемте ко мне, я вас молочком попою, отдохнете.

Ни слова не говоря, Гога-Гоша встал, открыл окно (при этом осколки стекла посыпались на пол), осторожно влез на подоконник и спрыгнул к Любе. Дома она спросила его:

— Зачем вы ножницы унесли тогда?

— Ножницы? Какие ножницы? — не сразу понял Гога-Гоша. — А, ножницы… Это машинально. Вырезал страницу и сунул в карман. Дурацкая привычка. Они в КПЗ остались.

— Ну и бог с ними, — сказала Люба.

В первую ночь она постелила ему на топчане, а сама легла в кухне на раскладушке. Гога-Гоша ничего по этому поводу не сказал, вроде как и не заметил. Так продолжалось несколько дней. Но однажды он так замерз ночью, что, проснувшись от холода, позвал Любу. Она пришла из кухни и села на топчан, с краю.

— Послушайте, Люба, — сказал Гога-Гоша, не видя ее, а только слыша в темноте ее дыхание. — Мы с вами взрослые люди. Давайте спать вместе. Холод собачий.

У Любы заколотилось сердце, она ничего не ответила и молча влезла под два одеяла и шубу, которыми был укрыт Гога-Гоша (чем сама она укрывалась на своей раскладушке, он ни разу не видел, так как Люба всегда ложилась позже, а вставала раньше).

Каждое утро он как на работу ходил в мэрию. С Христофором Ивановичем у них установились особого рода отношения, наблюдая которые со стороны, можно было подумать, что мэр здесь — Гога-Гоша, а Христофор Иванович при нем так, вроде помощника, во всяком случае лицо подчиненное. Он теперь и шагу не делал без консультации со своим молодым, как он думал, другом (на самом деле глубоко презиравшим Христофора Ивановича). Мэр считал Гогу-Гошу очень умным и часами говорил с ним о политике, о судьбах России и мира, чем вызывал неудовольствие и ревность чиновников, полагавших, что лучше бы эта парочка придумала, как увеличить натуральный налог на дрова — зима наступала суровая, и дров в мэрии уже не хватало. Чиновники называли Гогу-Гошу «этот».

— Кто у Христофора Ивановича?

— Да «этот» опять сидит.

Его настоящее имя, фамилия и должность в Москве никого уже не интересовали. Все ждали наступления Нового года, веря, что что-то должно случиться — или уж совсем конец, как твердят бабки, или — во что хотелось верить больше — дадут свет и воду. Одно из двух. Но больше всех ждал Нового года Гога-Гоша, сам себя убедивший в том, что именно в новогоднюю ночь каким-то чудесным образом окончится его плен. Он ни с кем не говорил об этом, даже с Любой, и по ночам, лежа рядом с ней на тесном топчане, пытался представить, как это будет. Больше всего он надеялся почему-то на телекомпанию, которой нужны же будут для ночного новогоднего эфира какие-то оригинальные съемки. Когда он еще в самый первый раз говорил с генеральным директором канала, прося его прислать самолет, а тот не соглашался, Гога-Гоша, желая вызвать у него профессиональный интерес, сказал:

— Между прочим, Новый год здесь встречают на девять часов раньше, чем в Москве. Можно сделать классный прямой эфир, опередить всех.

— Дорогое удовольствие, — ответил тогда гендиректор.

И теперь Гога-Гоша надеялся на то, что ближе к Новому году, когда в генеральной дирекции начнется череда совещаний на тему: из чего делать праздничный эфир, чтобы переплюнуть другие каналы, о его предложении вспомнят и все-таки пошлют самолет со съемочной группой, который заодно заберет отсюда и его, Гогу-Гошу.

Наконец, наступил день 31 декабря 1999 года.

Несмотря ни на что, «Комитет-2000» объявил об устройстве городского бала-маскарада. Мэрия неожиданно легко согласилась (после сентябрьского штурма там вообще стали гораздо сговорчивее) и даже разрешила открыть для этих целей вестибюль кинотеатра «Космос», в котором, правда, было еще холоднее, чем на улице. Мало того, некоторые чиновники выразили желание лично поучаствовать в, маскараде и в последние перед наступлением праздника дни вели интенсивные консультации с писа-телем-фантастом Тюдчевым.

Готовясь к новогоднему балу, Люба долго думала, в какой бы персонаж ей нарядиться. Установка «Комитета-2000» была на этот счет очень четкая: в карнавальных костюмах должны были угадываться — хотя бы по небольшим деталям — самые известные люди XX столетия. Люба мысленно перебрала известных ей знаменитых женщин и пришла к выводу, что все они представляют собой фигуры совсем не карнавальные. Летчицы, партизанки, трактористки, космонавт Валентина Терешкова… Хотелось представить образ женщины счастливой, а все известные ей героини под него не очень-то подходили. Конечно, Люба могла бы нарядиться в кинозвезду 30-х годов Любовь Орлову, но для этого у нее не было необходимых внешних данных, только имя и фамилия. Тогда она решила взять литературный персонаж и стала мысленно перебирать разных главных героинь, но скоро обнаружила, что и они все какие-то несчастные, для карнавала совсем не подходящие.

— А можно Татьяну Ларину? — спросила она у Тюдчева.

— Но это же XIX век, а мы уже XX провожаем.

— Нет, — сказала Люба. — Это не XIX век и не XX, это вечное.

— Ладно, — сказал 1юдчев. — В порядке исключения. Но в конкурсе ты не участвуешь.

Что касается Гоги-Гоши, то он категорически отказался от самой идеи напяливать на себя какую бы то ни было маску, заявив, что в детские игры давно не играет. На самом деле причина была в другом. Он тоже не смог найти подходящий для себя персонаж, а советоваться об этом с кем-то ему не позволяла гордость. Мысленно, как и Люба, перебрав всех известных ему живых и литературных героев XX столетия, он сделал для себя неприятное открытие. Оказывается, все они принадлежали к тому периоду, который лично он считал исторически ошибочным и недостойным'прославления хотя бы даже и в карнавальных костюмах. Ну не наряжаться же ему, действительно, в какого-нибудь летчика Чкалова или поэта Маяковского! Но в той жизни, с которой он только и мог себя идентифицировать, героев — при ближайшем рассмотрении — не оказалось вообще. Ну кто? Паша Грачев?

— Я, наверное, вообще не пойду, — сказал он Любе.

— Если вы из-за маскарадного костюма, — сказала Люба (она продолжала говорить ему «вы»), — то можно пойти и без него. Вы у нас и так персонаж экзотический.

Начало карнавала назначено было на десять вечера, но уже за час до того по вестибюлю кинотеатра «Космос» с важным видом прохаживались в шубах, тулупах и валенках разные интересные личности, загримированные головы которых существовали как бы отдельно от шуб и тулупов. Тут были: император Николай Второй в вырезанной из картона короне (поскольку никакой другой отличительной царской приметы бывший директор музея Антиппов придумать не смог); генералиссимус Сталин с трубкой; трое лысых, ходивших гуськом, друг за другом: один, судя по старательному прищуру, — Ильич, другой — с початком кукурузы в руке — Никита, третий — с грубо намалеванным на лысине пятном — Горбачев. Соревновались усами Чапаев в папахе и Буденный с саблей. Причем и сабля, и папаха были настоящие, взятые заядлым рыбаком Колей для себя и друга своего Санька у родного деда Кости.

Сам дед Костя, которому через пару часов должно было исполниться сто лет, находился туг же. Бывший главный архитектор города Хорошевский усаживал его на сцене в позе того самого памятника, который ему — по независящим от него причинам, как-то: отсутствие воды и тепла — так и не удалось изваять. Столетний дед Костя оказался на удивление понятливым, принял ту позу, которую именно хотел архитектор, и сидел в ней неподвижно, дремля, что было для него делом, в общем, привычным.