Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий (СИ) Страница 28

В нумере Щавель с Жёлудем вытаскивали из сидоров чистое исподнее. Лузга оставался караулить огнестрел и имущество.

— У каждой твари свой алгоритм должен быть, — назидательно молвил Щавель. — Места тебе среди людей нет.

Лузга сунул руки в карманы, втянул голову в плечи.

— Я свой алгоритм знаю, — прищурился он. — Гони меня в Орду на кичу! От баланды кровь густеет и уд толстеет.

— Кто в кремлёвской бане ковш навоза на каменку плеснул? — напомнил старый лучник. — Мне светлейший рассказывал. Поездку в Белорецк ты честно заработал.

— Неужто так было? — изумился Жёлудь.

Щавель кивнул.

— Вы у себя в Ингрии стали чухна чухной, — огрызнулся Лузга. — Вам не понять размаха русского характера!

— Не пей много, пока нас нет, — Щавель сложил бельё в аккуратный свёрточек, сунул в мешочек из-под Хранителя, а мешочечек с завёрнутым в кожу Хранителем убрал в сидор. — Во вторую очередь пойдёшь, в парилке ещё жара будет, сердце посадишь.

Лузга покивал.

— Бережёте вы с князем меня для басурманского плена. Хотите кровушки моей напиться, упыри? Хрен вам!

Щавель не стал спорить.

Должно быть, хозяин шепнул караванщику, потому что, когда лучники вошли в предбанник, люди посматривали на них с любопытством и уважухой, а угол вдали от двери предупредительно пустовал.

Щавель распустил косицы, выплел запасную тетиву, расчесал волосы перед парилкой. С чувством великого избавления бросил под лавку пропитанное недугом исподнее.

Хлопнула дверь помывочной.

— Готово, господа! — мимо прошлёпал босыми ногами банщик.

Обозники, предвкушающе похрюкивая, повалили по его мокрым следам. Жёлудь прихватил заблаговременно укупленные отборные веники, для себя и для отца, последовал за ними.

За порогом помывочной обдало влажным жаром. Жёлудь подсуетился, наполнил деревянные шайки, запарил веники.

— Эх-х! — рыкнул плечистый великан лет пятидесяти, бывший в караване главным, и запрыгнул в парилку.

Щавель натянул банную ушанку, залез на полок рядом с ним, на самый верх. Жёлудь, не любивший жара, устроился посерёдке.

— Поддай-ка, Митроша! — распорядился караванщик, и белобрысый бугай щедро плеснул на каменку.

Посидели. Митроша добавил. Пар опустился. Устроившиеся внизу повалили на выход. Щавелю захорошело. Он чувствовал, как раскрываются поры и через них вытекает весь яд. Полок под ним сделался мокрым от пота. Он слегка помахивал, да похлопывал веником, нагоняя на себя пар, затем решил, что достаточно, и выбрался охлонуть.

Жёлудь с караванщиком держались до последнего. Опыт боролся с молодостью. «Я не отступлюсь», — думал Жёлудь. Наконец, разум победил. Караванщик слез с полка и отправился отдыхать. Жёлудь самодовольно ухмыльнулся ему в спину, подождал, когда захлопнется дверь, потом тоже поднялся и с достоинством вышел.

Ополоснулись, пошли на второй круг. Распробовав эту парилку, Жёлудь полез наверх к отцу. Сидели, потели, мальца охаживая себя веничками. Митроша исправно поддавал парку, на полок не садился, парился стоя, то и дело опускаясь на корточки, видать, был слабоват до жару.

Пробирало до нутрей. Мужики опять повалили на выход.

— Пойдём, — молвил Щавель. — Нечего пересиживать.

Сытно хрюкнув, караванщик вытянулся на освободившейся полке.

— Давай-ка, Митроша, пройдись.

Митроша схватил распаренный веник и принялся люто, яростно стегать, будто палач семихвостой кошкой.

Постояв немного у дверей и подивившись на суровые забавы мужей Проклятой Руси, отец с сыном вышли.

После парилки как-то легко и быстро перезнакомились, сели за стол, разговорились.

Щавель, закутавшись в простыню, сидел на лавке, дул травяной чай. Мужики притащили кувшинчики диковинных деликатесов, угощали тихвинского боярина, но Щавель берёгся. Даже мёд из цветков сортовой алтайской конопли, собранный высокопродуктивными пчёлами-убийцами, не смог его соблазнить. Душа помнила отчаяние подступающей смерти, а такую сытность изведанного напитка Силы было не перешибить ничем. Алкоголя на столе не было. Пиво в бане оставили для рабов. Впрочем, ждали, что самая упоротая шлоебень всё равно полезет в парилку с водкой, и обсуждали возможные потери.

Красные, исхлёстанные ввалились караванщик с Митрошей. Беседа значительно оживилась.

— Впервые моюсь в бане с боярином, — признался караванщик Анфим. — У нас их не встретишь. В Муроме Великом знати как комаров, но и то оне в господскую баню ходят, куда мужикам вроде нас хода нет. Будь ты хоть купец и меценат, а в аристократическую баню тебя не пустят. Как же так, боярин?

— Я солдат, — скромно ответил Щавель, — и баня у меня солдатская. В аристократическую баню я, конечно, могу пойти, но не нужны мне их мраморные бассейны с нимфами и амурами.

Обозники попримолкли, потом уткнулись в кружки. Начальник охраны, белобрысый Митроша с рожей озверелого чухонца, происходивший, однако, не из Ингерманландии, а из племени мокшан, с древних времён населяющих Великую и Проклятую Русь, подлил старому лучнику чаю.

— Мы тут о тебе слышали, боярин, — заговорил Анфим, стрельнув глазами по своей команде, — что ты намедни москвичей пожёг, а коих не пожёг, тех перестрелял, и никто не ушёл из обиженных. Пошто их так?

— Они пакость, — обронил Щавель, но пар и травяной чай сделали дело, и старый лучник пустился в объяснения: — Зело поганы и видом своим страхолюдны. Глупы, амбициозны, заносчивы, вороваты. По всему Владимиру окрались, паскудники. Сидели бы у себя Вомкадье, ещё пожили бы, но они полезли на Русь грабить, душегубствовать и смущать людей. Подначили местный образованный класс захватить особняк городничего, а тот позволил им надсмеяться над собой. Да ладно бы над собой. Насмеялись, получается, над должностью, которую светлейший князь ему дал. А над князем смеяться нельзя! Так скажу, что ежели кто скажет супротив князя, убейте хулителя, бросьте тело на дороге и кровь его на нём. Потому опьянённые смехом похмелились слезами, огнём и кровью. Я привёл город в порядок, чтобы пред светлейшим не стыдно было.

— Жестокий ты человек, оказывается, — сказал Митроша.

— Кто-то должен, — отрезал Щавель. — Если сам городничий уступает свой дом мятежникам, а начальник городской стражи не хочет взять на себя ответственность с ними справиться, придётся мне выжигать рассадник смуты и назначать нового главу Владимира. В противном случае мы город потеряем.

Обозники затаились. От закутанного в простыню человека, с которым они только что парились, повеяло таким остужающим ветром, что зады прилипли к скамейкам.

— По закону князь должен был судить, — осторожно начал Анфим, — а ты вот так запросто сместил и назначил другого мэра?

— Потому что я здесь Закон, — ответствовал Щавель. — Светлейший мне доверил исполнять его волю в дальних краях Святой Руси порядок наводить, мне перед ним и ответ держать.

Потрясённым обозникам захотелось немедленно выпить.

— Долго тебя здесь вспоминать будут, — подал голос десятник охраны Андрей, больше похожий на басурманина, однако бывший сородичем Митроши, только из каратаев. — Говорят, ты всех татар во Владимирский централ заточил?

— Заточил, — подтвердил Щавель. — Да мало успел.

За безразличным тоном отца Жёлудь уловил тоску прилежного мастера по недоделанной работе и от того сам утвердился доводить начатое до конца всенепременно.

Как-то сами собой мужики потянулись в начавшую остывать парилку, но не засиделись, а молча помылись и отправились восвояси. Щавеля по возвращении в нумер рубануло так, что хоть не вставай, но он наказал сыну разбудить через час, пробудился, собрал волю в кулак и сел дописывать светлейшему князю доклад. Завтра его увезёт в Новгород спецпочта.

Шарафутдинову не спалось. На галёре творилось что-то странное. С утра в одиночку через камеру от него засадили волка! Зверь выл, метался, царапал когтями дверь и переполошил весь этаж. Капитан погранвойск приник к щели в кормушке и пытался выяснить, что удумали цирики. Неужели хозяин устроил на продоле собачий питомник? Это было нецелесообразно, невообразимо и дико, но среди урысов Асгат навидался столько невообразимого и дикого, что мог допустить даже это. Кто знает, может гражданина начальника настолько нахлобучила служба, что он решил дрессировать животных исключительно в условиях крытки или выводить особую породу, начав непосредственно с волков. Шарафутдинов был способен предположить любые версии кинологических экспериментов Князева. Соловью нечем было занять мозг и он представлял себе сцены оголтелого скрещивания, в которых принимала участие не только гипотетическая волчица, но и заместитель начальника тюрьмы по оперативной работе, контролёр Поносов, баландёр Витушка и сам хозяин лично.