Игорь Подгурский - На суше и на море Страница 4

– Ну и где твой снег, турыст? – ехидно осведомился мрачный Скуратов, когда карусель замерла на полянке посреди березовой рощицы, деревья которой еще были покрыты золотой листвой.

– Завтра, – неуверенно пообещал Садко, с сомнением поглядывая на лыжи.

– Ну-ну, – нехорошо прищурился Скуратов. – Слезай, Ваня, приехали.

Сусанин, охая и придерживаясь за поясницу левой рукой, сполз с медведя, ласково потрепав его ладонью по загривку.

– Радикулит, – пожаловался он. – Проклятые шляхтичи.

– Вернемся – нацеди яда из Задова, – серьезно посоветовал Скуратов, – и разотрись. Скажи, что я разрешил… Так, городок у нас вон там, за Лысой горкой.

– Милый городок, – искательно улыбнулся Садко, желая подлизаться к начальству и снять легкую напряженность, возникшую в отношениях с первых же минут командировки.

– Тебя не спросили, – огрызнулся Малюта, но слегка отмяк и, повернувшись спиной к проштрафившемуся гусляру-купцу, вздохнул: – Городок древний, столице ровня, ежели не старше. Рузой кличут. Швейцария подмосковная. Юрка Долгорукий в эти края как-то приехал, поглядел на вотчину свою, поохал и молвил: лепота, мол, писаная. Нет, глаголет, неча тут грязь разводить. И основал стольный град на сто верст восточнее.

– Это надо же, – умилился Садко, всплескивая руками и ища глазами, куда бы засунуть лыжи, чтобы они опять не попались на глаза Малюте.

– Стоять! – не поворачиваясь, заревел Скуратов. – Лыжи с собой потащишь. Будешь знать, как прогнозы слушать. И вот еще что… на тебе, переоденься.

Малюта извлек из вещмешка какое-то тряпье и небрежно швырнул его Садко. Тот брезгливо развернул сверток и застонал – штаны из дерюги, драная цигейка и старые лапти франтоватому купцу пришлись хотя и впору, но явно не по душе.

Ворча и стеная, он все-таки облачился в лохмотья и лишь свою спортивную шапочку с эмблемой мадридского «Реала» отказался снимать наотрез. Скуратов досадливо махнул на Новогородского рукой и переоблачился сам. В форме гвардейского капитана при рыжей бороде и сабле он смотрелся достаточно внушительно, поэтому жаловаться на вшей в своем новом прикиде Садко остерегся.

– Легенда такая, – оглаживая бороду, грозно сверкнул очами Малюта. – Я направлен за фуражом. Вы – мобилизованные мне в подмогу крепостные. На людях шапку передо мной почаще ломайте. И особливо ты, господин Великий Новгород.

Скуратов ни за что бы себе не признался, что его неприязнь к Садко вызвана тривиальной черной завистью к новгородским вольностям, которые, к слову, по повелению Ивана Грозного он же, Скуратов, в свое время у новгородцев огнем и мечом и отнял. Впрочем, отрядному священнику Шаманову и комиссару Фурманову в своем грехе Малюта признавался.

Латын Игаркович за черную зависть наложил на Скуратова епитимью – выучить наизусть былину «Садко и Царь подводный». А комиссар провел с Малютой дружескую беседу по поводу расизма, из которой чего-то, видимо, недопонявший контрразведчик неожиданно вынес:

во-первых, интернационализм – это равная ненависть или равная любовь ко всем инородцам без исключения;

во-вторых, от любви до ненависти – один шаг;

в-третьих, Фурманову было наплевать на происхождение Садко, а вот тот факт, что товарищ Новогородский за собой посуду в столовой не всегда выносит, действительно возмутителен.

Былину Скуратов за полгода вызубрил, но с тех пор невзлюбил Новогородского еще больше, хотя, впрочем, и отдавал ему должное в делах, связанных с внешнеторговыми операциями Аркаима, и ценил как опытного водолаза…

– Воз с сеном надобен, – выслушав легенду прикрытия, резонно заметил обстоятельный Сусанин, на ходу выправляя оселком зубья вил. – Фуражир без сена – как баба срамная в притоне. Кто ж ей, гулящей, поверит, что она туда за томиком Ахматовой зашла?

– Зачем сено? – запротестовал Садко. – Вовсе не надо никакого сена! От него головная боль одна. Мы, может, только едем еще за ним, за сеном твоим, будь оно неладно.

Скуратова сено, как, впрочем, и солома, интересовали не больше прошлогоднего снега, но он не упустил случая лишний разок погнобить Садко.

– Товарищу Сусанину за проявленное внимание к достоверности легенды прикрытия – трое суток к отпуску. Господину Новогородскому за пренебрежительное отношение к вопросам маскировки – трое суток гауптвахты.

Озлобленный и впрямь непомерно суровым наказанием Садко чуть было не объявил сидячую забастовку, но, скрипнув зубами, смолчал, поскольку они как раз форсировали очередную лужу по разбитой вдрызг поселковой дороге.

– Воз с сеном реквизируем ближе к городу, где-нибудь на окраине, – привел подчиненных к общему знаменателю Скуратов – и не удержался: – В боевой обстановке все разрешено. Мы завсегда в Новгороде так делали. И никто, заметьте, не жаловался.

– Не надо реквизировать, – вздохнул Сусанин, по доброте душевной жалевший бедных обывателей любой отечественной реальности. – Вона повозка стоит. Брошенная чавой-то. Правда, лошади нет.

– Есть лошадь, есть! – облегченно и радостно заорал Садко Новогородский, указывая куда-то в сторону. – Вон она, пасется, милая.

Зная характер Скуратова, Садко не сомневался, что в случае отсутствия одной лошадиной силы гужевого транспорта Малюта, не задумываясь, впряжет в телегу именно его.

– Жидковатая какая-то, – оценивающе поглядывая то на кобылу, то на Садко, подтвердил Малюта худшие опасения подчиненного.

– И вовсе нет, – возмущенно запротестовал купец. – Это только вид такой, порода такая. А сама выносливая, по копытам видно. И хвост у ней знатный. Добрая лошадка! Правда, Ванюша?

– А и то, – подтвердил Сусанин, втыкая вилы в землю и направляясь к кобыле. – Сойдет.

Миновав деревянный мост, отделявший центр города от заречья, они направились по чрезвычайно крутой булыжной мостовой вверх. По правую руку от них высился довольно высокий холм, слева же стояли кривоватые бревенчатые дома. Садко, держа клячу в поводу, месил осеннюю грязь пехом, Сусанин с вилами на плече шагал позади телеги, Малюта же, удобно устроившись на сене, победно осматривал окрестности.

– Ничего не изменилось, – с удовлетворением заметил он, снимая головной убор и осеняя себя крестным знамением на купол постепенно открывающейся за холмом в ранних осенних сумерках церкви. – Тпру, залетная. Слышь, Садко, тебе сказано – тпру. Вишь, дома каменные пошли. Нам теперь направо.

Холм кончился, крутой подъем и поворот направо вывел десант к базарной площади. Торговые ряды по причине позднего часа были, естественно, пусты, да и не особенно обширны: с два десятка крытых дощатым навесом прилавков, за которыми еще копошились убиравшие свой товар – картошку и лук – заезжие торговцы.

– Туды, – распорядился Малюта, спрыгивая и разминая ноги. – Шевели копытами.

Они пересекли площадь и, оставив телегу на углу у трехэтажного домика, постучались в дверь соседнего здания.

– У-езд-но-е каз-на-чей-ство, – по слогам вслух прочитал Сусанин, водя пальцем по бронзовой табличке и недоуменно оборачиваясь к Скуратову. – Валютный банк, что ли?

– У них вход со двора, – чему-то улыбаясь, пояснил Малюта, продолжая колотить сапогом в дубовую дверь. – За кредитами – всегда со двора. Ниже читай.

– Рузская краеведческая кунсткамера, – перешел ко второй табличке ветеран русско-польских баталий. – Режим работы… Короче, ясно. Закрыто уже.

– Откроют, – заверил бородатый капитан Скуратов. – Я слово секретное знаю. У хранителя здешнего квартирка при музее.

– Ну кто там еще на ночь глядя? – раздался из-за двери старческий голос, и удерживаемая колодезной цепью дверь приоткрылась на ширину ладони. Мерцающий огонек свечи осветил добродушное пожилое лицо грузного и явно подслеповатого хранителя провинциальной кунсткамеры.

Скуратов, воровато оглянувшись, сунул в щель какую-то серебряную монету.

– Батенька мой! – ахнул, поднося монету к носу, хранитель. – Это ж целковый Святослава. Его ж, поди, и в Ермитаже нет. Вы его в фонд музея жертвуете?

– Нет, – уточнил Скуратов. – Но на экспертизу вам дам.

– Это одно и то же, – заверил хранитель, пристроив на приступок подсвечник. – Погодите, господа, погодите. Тотчас и открою.

Дверь прикрылась, что-то загремело, защелкало, зазвякало, и дверь – на этот раз настежь – открылась вновь.

– Проходите, господа…

Десантники вознамерились было тихонько просочиться в дом, но в этот момент сзади раздался суровый голос:

– В столь поздний час и в столь грозное для Отечества время шляться после десяти по городу возбраняется! Па-апрошу документы, судари!

Скуратов обернулся.

– Полицмейстер здешний, – представился суровый обладатель баса, – Бушин.

– Гвардии капитан Бельский, – выступая под свет чахлого площадного фонаря, отрекомендовался Малюта [7]. С фуражом и крепостными следую в полк.

– Виноват-с, форму не приметил. – Полицмейстер чуть смутился. – Странная она какая-то. Извините…Так ежели заночевать надобно, то, значит, ко мне милости прошу. Без церемоний, сударь. Самоварчик раздуем.