Теренс Уайт - Слон и кенгуру Страница 4

Мы служим лишь тому, кто тут стоит и ждет;

миновали нужник, устроенный так, что в нем могли бок о бок расположиться двое; миновали улья, которые Микки всегда обходил по широкой дуге. И наконец, быстро нырнули в парадную дверь — быстро, потому что в веерном окошке над нею расположились на жительство два роя на редкость злобных диких пчел. По этой причине, в жаркие и дождливые дни парадной дверью почти не пользовались. Да оно было и к лучшему, потому что не истирался линолеум в передней. Там обычно стоял низкий гуд, как от динамо-машины.

Миссис О’Каллахан перед Пражским Младенцем уже не наблюдалось. Слышно было, как она расхаживает по спальне наверху, облачаясь в свой лучший наряд, чтобы оказаться готовой — мало ли что — к воскрешению из мертвых. К сожалению, сменить нижнее белье она, как ей ни хотелось, не могла, потому что чистое хранилось в кухонном буфете.

Вниз она сошла в воскресном платье и шляпке. Мистер Уайт счел это смехотворным — лишнее доказательство того, что и англичане знают не все на свете, поскольку с канонической точки зрения миссис О’Каллахан, покрывшая голову, направляясь на встречу с Архангелом, была совершенно права — об этом можно прочесть у Св. Павла, Св. Амвросия, Св. Иеронима, Св. Киприана, Тертуллиана и многих других.

Помимо шляпы, миссис О’Каллахан прихватила с собой откупоренную бутылку святой воды, которую держала в руке, приткнув большим пальцем горлышко. Она изготовилась к бою.

Подобно ребенку, идущему в гости, миссис О’Каллахан пребывала в сильном волнении.

— Микки, что за вид! Ты что, обуться не мог?

— Да башмаки-то на кухне.

— Так хоть побрейся.

— А вода?

Чтобы получить для бритья горячую воду, ему пришлось бы добраться до кухонной кастрюльки.

— Ну, хоть костюм бы надел, во славу Божию.

Пока Микки облачался в синий костюм и пристегивал чистый воротничок — в его случае то был несомненный акт веры, поскольку ко времени, когда Микки удавалось пристроить воротничок на должное место, тот уже становился грязным, — мистер Уайт тоже поднялся наверх и повязал галстук. И причесался. Последнее сказалось на его общем облике поразительным образом, так как при обычном течении жизни причесывался он редко, разве что просыпаясь по утрам, шляпу тоже носил редко, а большую часть дня проводил, копаясь в огороде, где дул сильный ветер. В итоге, при спутанных его волосах и бороде, удивленные голубые глаза мистера Уайта обычно походили на два яйца, лежащие в гнезде какой-то неопрятной птицы, ну скажем, цапли.

Когда все трое ощутили себя достаточно чистыми и сторожкими, они построились гуськом и направились к кухне.

Миссис О’Каллахан плеснула в сторону кухонной печи с четверть пинты святой воды. Затем, поскольку ни к каким вредоносным последствиям это не привело, все неловко опустились под прикрытием одного из столов на колени. Они не задавали вопросов, даже не молились, но в почтительном безмолвии внимали даваемым им наставлениям. Домовуха отыскала под столом кастрюльку с клеем, который мистер Уайт намеревался использовать для починки перил и, пока звучали названные наставления, довольно шумно его поедала.

Глава III

Существовали и еще три человека, чьи жизни вращались в то время, о котором у нас идет речь, вокруг Беркстауна, однако при Возвещении они не присутствовали. Человеками этими были: приближенный мистера Уайта «Мастер» Пат Герати; Томми Планкетт, разнорабочий, который исполнял за Микки все работы по ферме; и молодая, шестнадцатилетняя всего лишь, чернозадая служанка, которую звали Филоменой.

«Мастер» Герати был плотным, средних лет мужчиной с розовыми щеками и яркими глазками, выглядевшим олицетвореньем здоровья. Увы, он был также маньяком. Мания им владела простая, не острая и не кататоническая, так что у местных жителей она особых пересудов не вызывала. В Кашелморе и его окрестностях имелось множество и других сумасшедших, чье поведение отличалось гораздо большей колоритностью: одни строили проходившим мимо людям рожи из-за заборов, другие непристойным образом выставляли себя напоказ, третьи просто сидели всю жизнь под запором в задних комнатах домов. Собственно, такие узники задних комнат имелись в изрядном проценте домов Кашелмора, — некоторые из них, склонные к буйству, были привязаны к кроватям, некоторые представляли собой мужчин в годах, отродясь не носивших никакой одежды, кроме девчоночьих платьиц, некоторые — женщин с мутными глазами, набравших по причине отсутствия моциона или того, что дневного света они ни разу в жизни не видели, аж двадцать стоунов веса. В задних комнатах держать их было дешевле, чем в лечебницах.

Пат Герарти выглядел в сравнении с ними существом вполне нормальным, поскольку им и владела-то всего лишь мания величия. Он считал, что никто, кроме него, никакой работы правильно сделать не может. Особенно смутительной делало эту веру то, что она была более-менее оправданной. Пат был хорошим мастеровым, относившимся к любому делу с основательностью настоящего английского труженика. Если ему приходилось заливать пол свинарника бетоном, он, прежде чем начать, выгребал оттуда навоз и даже обычную грязь до тех пор, пока не добирался до твердого основания. Почти все остальные из тех, кто жил в радиусе десяти миль от Беркстауна, лили бетон поверх сора, отчего полы быстро растрескивались.

Таким образом, мания величия Пата подпиралась фактами. К несчастью, ей сопутствовала неспособность оставить в покое чужую работу. Хороша она была или дурна, Пат все равно разносил ее вдребезги, и затем исполнял сам. И это отбивало у его товарищей охоту вообще делать что-либо, у них попросту опускались руки. Мастеровой, который целый день складывает кормовую свеклу в бурт, вряд ли станет испытывать довольство, увидев, как Пат, кипя демонической энергией, равняет этот бурт с землей, даже если он затем соорудит его заново. Да и сама работа занимала в итоге время вдвое большее, поскольку делалась дважды. В результате, все, кому приходилось трудиться бок о бок с Патом, рано или поздно начинали его бить. Он не только уничтожал чужую работу, он еще и ядовито критиковал ее, пока она производилась. И обычно орава обозлившихся стогометателей или жнецов отволакивала его в какую-нибудь канаву и лупцевала там до полусмерти, что, однако же, не мешало Пату объяснять им попутно, как и в чем они были не правы.

После нескольких таких покушений на его жизнь Пат решил трудиться по возможности в одиночку. Он не лишен был способности оценивать свое положение — во всяком случае, понимал, что с другими ему «сладиться» не удается, — и несколько лет зарабатывал себе на одинокую жизнь рытьем рвов и канав. Путник, следовавший по земле Кашелмора, который своими редкими рощами и болотцами между ними напоминает равнины Букингемшира, мог порой натолкнуться на прорезь в земле и на «Мастера» Герати, надсекающего ее дно с энергичностью двадцати кротов. Если Пат был знаком с этим путником, и в особенности, если тот ему нравился, бедняге приходилось задерживаться минут на двадцать и дольше, чтобы полюбоваться канавой. Пату любых похвал было мало. Красота канавы, ровность ее стен, качество работы, количество того, что было проделано с утра, все это полагалось одобрить дважды и трижды, и Мастер все равно оставался не удовлетворенным.

«Мастером» его называли лишь за глаза. Женат он не был, жил с глухонемой сестрой.

Мистер Уайт связался с ним по ошибке. Пата подрядили очистить в Беркстауне несколько рвов, а его глухонемая сестра не то сперла, не то не сперла с бельевой веревки две с половиной пары чулок — или была заподозрена в этом, — а тут еще припутался какой-то железный клин (для валки деревьев), плюс дополнительные осложнения, связанные с приемным отцом, работным домом, сенным навесом, ну и иными деталями, слишком запутанными для рассказа длины не эпической. В результате, Пат Герати едва не лишился работы, поговаривали даже о том, что на него надлежит напустить Гражданскую гвардию (или тут речь шла лишь о его сестре?), — но в дело вмешался мистер Уайт, веривший, совершенно, между прочим, напрасно, что Пат, а может и сестра его решительно ни в чем не повинны. Мистер Уайт и опомнится не успел, как Пат оказался у него в услужении на полный рабочий день, хотя занять его было решительно нечем.

Второй из названных нами людей, Томми Планкетт, был молодым двадцатитрехлетним парнем, ничем особо не отличавшимся. Впоследствии его забрали за детоубийство и строго-настрого предупредили, чтобы он так больше не делал, ну да за это можно было забрать едва ли не каждого. Человеком он был механически невежественным, хоть и не таким невежественным, как Микки, и всю работу, какая совершалась на ферме, совершал он.

Филомена же была замечательна семьей, к которой принадлежала. У нее имелось двадцать три брата с сестрами, и все они жили вместе с родителями посреди небольшого болотца, в доме площадью примерно в десять квадратных футов. Сестры были почти неизменно беременны, а про одну из них рассказывали, что она придушила своего первенца, поскольку тот был незаконным, и похоронила его, как то и положено, на самом настоящем кладбище, использовав, впрочем, вместо гроба обувную коробку. Однако рыть могилу ей быстро надоело, и она просто набросала поверх коробки слой глины в дюйм толщиной, а после коробку вскрыла одна из проживавших в окрестностях голодных собак. Местное общественное мнение это происшествие сильно прогневало, а в газете «Независимый Кашелмор» даже появилась статья, сердито озаглавленная: «Безобразное поведение собаки».