Арсений Миронов - Двенадцатая дочь Страница 46

Я взял волос. Тонкий, почти не видно его — а не рвется, зараза. Псиной воняет. Натянул сильнее — все равно не рвется, только звенит злобно, как атакующий комар… Интересно, а если ножницами чикнуть? Впрочем, не стоит: все-таки полста тыщ баков.

Вот гадство, поморщился я. Как же я вокруг нее обмотаю? Придется ведь ее, ведьму такую, обнять! Чтобы заговор наложить… Меня аж передернуло. Ну ничего, думаю. Вытерплю в последний раз…

— Стоять!

Я дернулся, едва не врезался в стену — задумался на бегу, на полной скорости! Мотнул головой — бр-р-р! Откуда крик?

— Стрелять буду!!!

Толстый бородач в кольчуге! Выскочил сбоку, бешено накручивая рычаг арбалета:

— Куда?! Правда стрельну! Стойте, гады!

— Прочь с моей дороги! — торжествующе прогудел я, проносясь мимо — как курьерский поезд мимо пьяного обходчика. Не, папаша, слишком поздно. Не успеешь выстрелить, хе-хе. Толстый еще долго что-то орал вослед. Кажется, кричал про каких-то страшных литвинов, которые якобы ждут нас впереди. Дескать, оные литвины — люди глухонемые и распонтякивать не станут. «Тьфу», — подумал я на бегу. Подумаешь, литвины.

Рундук почти кончился у небольшой железной дверцы, когда — хоп-ля! два маленьких коротконогих хоббита с редкими белыми волосенками выпрыгнули как из-под земли. Смешные, в мягких сапожках с загнутыми носами, в куцых темно-зеленых плащах, с дюжиной ножей в рукавах. Наемники, тревожно звякнуло в голове. Такие вопросы задавать не станут, ибо попросту не понимают по-русски…

И верно. Приметив незнакомую рожу, не спрашивая, сразу начали кидаться. Вжи-и-иаззз! — жадно пропел ножик и ушел по-над плечом. Я икнул и пригнулся, крутанулся, по-балетному поджал ножку — вжиззз… Второй ножик просквозил в опасной близости от взмокшей задницы.

— Не стреляйте! — крикнул я. И добавил по-литвински: — Козлы!!

Схватил с подоконника какое-то блюдо, сбросил гору фруктов — едва успел прикрыться: дщщщщ!!! Сразу засадило в блюдо — тяжелым финским ножом. Острие выглянуло на добрый вершок и весело подмигнуло заточенным жалом. Не, с литвинами надо как-то договариваться, понял я. Иначе не получится. Не успел я додумать мыслю до конца, как Гнед бросил стул. Как одним стулом можно завалить двух литвинов — это тема для отдельной научной дискуссии?! Обсудим этот вопрос позже, ладно?! А пока — вперед, в распахнувшуюся дверь!

Обдирая одежду об острые гвозди на ржавых створках, пригибая мокрую голову, я протиснулся куда-то в пыльный полумрак… Ах, что это? Сверху — по ступеням винтовой лестницы — уже противно зацокало, когтями по каменным плитам — жаркое алчное хеканье, характерная вонь…

— Ратные псы! — визгнул Гнед и юрко полез обратно в дверцу. Слишком поздно… Раскормленные, серые, мускулистые суки в удобных пластинчатых доспехах, прикрывающих широкий грудак и вздыбленный загривок, жарко блестя мокрыми белыми зубами — радостно хрипя, оскальзываясь лапами на ступенях — бегут сюда!

Поверьте на слово: собачки в латах — это красиво. Шипы на панцирях поблескивают, как короткие антенны на скафандрах… Вылитые Белка и Стрелка. И лица у них такие добрые-добрые… Умгм, нервно сглотнул я. Милые голодные бобики хотят ням-ням. Как хорошо, что я никогда не отправляюсь в дорогу без любимых белых мюнхенских[15] колбасок! Как удачно, что за пазухой у настоящего мерлина всегда найдется три-четыре килограмма этого излюбленного собачьего лакомства, столь богатого витаминами и прочими минералами!

Выхватив лакомую колбаску из-за пазухи, я кратко дернул рукой — тузик, лови! Вовремя. Тузик уже прыгнул — сделав злые глаза, приветливо распахнув страшные челюсти, сиганул через перила вниз, на меня. Мелькнув сизым брюхом, смешно дергая в воздухе задними лапами, полетел по воздуху — рассчитывая, видимо, приземлиться прямо на грудь непрошеному гостю с побелевшим лицом.

Тузик не знал, что на свете бывают колбаски с таким потрясающим запахом. У животного был выбор: жесткая, противная человеческая рука — или восхитительное белое чудо, пахнущее салом, пивом и чесноком… Разумеется, тузик выбрал Мюнхен. В последнюю секунду собачка успела дернуть головой, переключиться на новую цель, и — щ-щелк! Зубы блеснули, как молния, как острые лезвия оживших зазубренных ножниц по металлу. Бедная колбаска, пискнув, выпустила в воздух веер ароматных брызг и судорожно заколотилась, задергалась в чудовищной пасти. Совершенно позабыв о прочих трудностях жизни, ратная псина четко приземлилась на четыре лапы и принялась с алчным чмоканьем поглощать жертву.

Один-ноль! Два-ноль! — считал я, разбрасывая колбаски. Пять-ноль… Наконец, последняя, шестая по счету — собачка уже показалась наверху лестницы. Просто красавица: самая большая и черная в своре… Сейчас, мой юный четвероногий друг! Вот она, последняя и самая вкусная колбаска…

— Не позволю! — вдруг простонал Гнедан; рябое и перекошенное лицо его выразило страдание. — Это же закусь, патрон! Последняя осталась!

Надо отдать Гнедану должное: парень действительно сохранил для России последнюю, самую драгоценную мюнхенскую колбаску. В порыве чувств он попросту… убил шестую собачку чудовищным ударом босой пятки. Прямо меж вытаращенных глаз, ловко так. Собачка как прыгнула — так и шлепнулась, громыхнув доспехами о стену. Я молча пожал рыжему герою дрожащую руку; не дожидаясь, пока остальные пять тварей догрызут предложенный ленч, мы кинулись вверх по винтовой лестнице — на самый верх башни.

А наверху поджидало бесплатное шоу. Наемник-тесович — щуплый и ловкий как глиста, цепкий, усатенький, быстроглазый — крутя сальтушки, прыгал по комнате, по шкафам и кроватям. Мелькнул черной ниндзей, весь в каких-то дебильных медных заклепках, спортивный такой донельзя. Гнедан его хотел по старой методе — табуретом, но увы: увернулся, негодник. Мебель раскидал, Гнедана уронил, меня толкнул… Я че-то даже упал от неожиданности. Не понял. Как же такой маленький, сухощавый, щеки впалые, усики черные, как у мента, — и вдруг завалил меня, могучего, на ковер и прыгнул сверху на грудь?! Руки мои к ковру придавил, заломал запястье. Смешной такой. Нос вострый, прищур сержантский, выхватил булатное чингалище — ну, думаю, щас будет пороть мои груди белые (как в былинах положено). Признаться, я даже испужаться не успел.

Выручил, как обычно, преданный Гнедан. Держась за продавленные ребра, он попытался подползти к тесовичу сзади. Тесович зыркнул карим глазиком — и вдруг побледнел!

— О небеса! — прошептал он, усики его шевельнулись от мощных переживаний. — Кого я вижу?! Это же… сам Гнедан Ржавко!

— Умм-мблюмм… — сказал Гнедан, пуская кровавые пузырики.

— Я вас сразу узнал! — воскликнул чернигинский ниндзя, вмиг позабыв о скромной персоне регионального мерлина. Соскочил с меня, вприпрыжку подбежал к раненому Гнедушке, протянул сухонькую ручку в перчатке без пальцев:

— Приветствую тебя, о великий лицедей! Я видел блюдца… Как ярко ты изобразил Траяна! О, это большая честь для меня… Вставай-вставай, позволь предложить тебе руку! И прости за причиненное неудобство!

— А меня можно приподнять? — поинтересовался я. — Для симметрии?

— Да-да! — поспешно закивал ошарашенный Гнедан. — Это… мой продюсер. Поднимите его, пожалуйста.

Злой тесович подскочил, мягко просунул жесткие ручки мне под мышки, приподнял.

— Меня зовут Чика Косень. Вот уже несколько дней я работаю на Дубовую Шапку. Охраняю его доченьку. Старик хорошо платит. А вы зачем пожаловали?

— А мы тут… случайно мимо проходили, — буркнул я. — Экскурсия у нас, понял?

— Вы, наверное, к Метанке? — Чика поднял черные бровки. — О, я понимаю. Девушка будет просто счастлива, что к ней пожаловали такие знаменитые гости! А я, признаться, принял вас поначалу за злодеев… Вот смешно.

— Очень смешно. — Я улыбнулся тщательно, всеми десятью оставшимися зубами. — Народный тесовичский юмор, ага. Дери вас всех… Гнедан, оставь ему автограф и пошли дальше.

Гнед, кряхтя от боли, принял из сухоньких ручек берестушку, поставил четыре закорючки и неприличную виньетку в виде женской титьки, изображенной в профиль. Осчастливленный Чика Косень прижал бересту к темной груди, вежливо поклонился и, мягко пританцовывая, подвел нас к двери, на которой золоченая табличка сообщала, что:

— Прошу прощения, господа! — вздохнул тесович. — Дальше я не ходок. Жить хочется. Вы-то — знаменитости, вас все признают. А меня — хлопнут, и весь сказ. Желаю удачи!

И он вежливо приоткрыл дверь перед моим носом.

Лучше бы мне ваще не родиться. Человек десять разом поднялись со стульев, чтобы встретить меня должным образом. Засопели обрубленные носы, сузились серые глаза в опаленных ресницах, покраснели иссеченные рваными шрамами щеки. Десять чудовищных уродов, громыхая хитрейшими техномагическими доспехами, двинулись вперед, не спеша поднимая стволы, дула, жерла и жала всевозможных стрелятельных инструментов.