Федотова Юлия - Очень полезная книга Страница 8

— Правильно не пускает. Ты же его защекочешь до смерти. Ты же лоскотуха! — На самом деле Кьетт назвал совсем другое, даже не созвучное слово, но Иван его понял именно так.

— Ведьма я! — обиделась покойница.

— Была ведьма, пока не повесили. Лоскотуха теперь.

— Что, правда? — смутилась та польщенно, принялась себя оглядывать, прихорашиваться, спросила кокетливо: — Зеркальца нет?.. — Махнула ручкой: — Ах да, откуда у мужчин… — Нащупала на шее борозду от петли, опечалилась: — Не знаешь, сойдет со временем?

— Сойдет, — обещал Кьетт, ни малейшего понятия о том не имевший. — Ты бы шла домой, умылась, причесалась. Глядишь, и похорошела бы!

— Или я не хороша?! — огорчилась дева.

— Нет предела совершенству! — пробурчал Иван из своего укрытия и тут же пожалел — синие губы девы расплющились во влажном поцелуе, и между ними стали видны остренькие, мелкие, совершенно не человеческие зубки — целый частокол. Такими тяпнет — мало не покажется! — Кыш, кыш! Домой!

— Не могу домой, — пригорюнилась, запричитала лоскотуха. — Злые люди в деревне нашей, с места меня сжили, на дубу повесили, ворочусь назад — в огонь кинут. Нет, не пойду до дому! С вами буду! Вы добрые, обоих стану любить!

— Обоих не надо! — малодушно выпалил Кьетт, не дав Ивану и рта раскрыть. — Кого выбрала, того и люби! А я обойдусь!

— Ладно, — расплылась в улыбке дева. — Буду любить своего единственного. А ты мне не по нраву — тощ и глазищи страшные! Как у чудища лесного! Боюсь!

— На себя посмотрела бы лучше, красавица ты наша! — пробурчал уязвленный нолькр, но лоскотуха его не услышала, в этот момент она уже одаривала «своего любимого» новым поцелуем «через стекло» и действием этим была абсолютно поглощена.

А потом они на пару долго уговаривали Ивана покинуть защитный круп дева признавалась в вечной любви, Кьетт втолковывал, что долго ему там все равно не просидеть — и есть нужно, и вообще… К слову, это самое «вообще» уже давало о себе знать, но выйти Иван согласился лишь тогда, когда Мила (так звали удавленницу) поклялась страшной клятвой — не приближаться к нему ближе чем на три шага и любить только издали.

Дальше они шли уже втроем, человек и нолькр впереди, а следом, в трех обещанных шагах, трусила лоскотуха, месила босыми ногами вязкую дорожную грязь и напевала себе под нос что-то заунывное, но не лишенное гармонии. Трудно сказать, как жилось Миле в бытность ее ведьмой, но ипостась лоскотухи явно пришлась деве по вкусу, выглядела она вполне довольной новым качеством своим.

Ивана же ее присутствие раздражало несказанно. Бояться он давно перестал, благо внешность недавней удавленницы менялась к лучшему буквально на глазах. Трупные следы исчезали, распухшее лицо приобретало прежние пропорции, и мертвенная синева сменялась этакой романтической чахоточной бледностью, даже странгуляционная борозда заметно поблекла, и нечесаные патлы сами собой разгладились, легли красивыми локонами. Правда, зубы укрупнились вдвое (и возможно, это был еще не предел), почти исчезли ушные раковины, а между пальцами наметились перепонки, но в целом изменения смотрелись достаточно органично. На человека дева больше не походила, но, что гораздо важнее, не походила она и на труп. Просто существо другой природы, ничего в этом ужасного не было. Вела себя лоскотуха смирно, клятву соблюдала, а потому единственное, в чем Иван мог ее упрекнуть, — это в несусветной глупости. Верно, когда создатели этого слоя бытия отмеряли людям мозги, Мила стояла самой последней в очереди, и перепали ей лишь жалкие крохи. Напрасно они старались выведать у нее хоть что-то об устройстве окружающего мира. Лоскотуха хотела — или умела? — говорить только о любви.

— Не понимаю! — бесился Иван, не заботясь, слышит его бедняжка или нет. — Я совершенно иначе их себе представлял! Мне казалось, раз ведьма, значит, злая, но умная! Ведающая! А эта… — Он чуть не ввернул крепкое русское слово, но вовремя вспомнил, что уже полгода как решил отучаться от этой тупой провинциальной привычки, и ограничился многозначительным «гмм». — Или она от перерождения в слабоумие впала?

— Не думаю, — шепотом ответил Кьетт, ему обижать бедную девушку не хотелось. — Скорее всего, она с детства такая — силой наделена, интеллектом — не очень. Умная ведьма никогда бы не позволила себя повесить… Но ты не должен ее за это строго судить!

— Это еще почему?

— Да потому что твои собственные поступки в последние несколько дней тоже, мягко говоря, благоразумием не… ладно, молчу, молчу!.. — Оглянулся на потрепанную фигуру новой спутницы и вздохнул. — Вот плохо, что у нас местных денег нету.

— Почему? — переспросил Иван машинально, хотя и сам мог бы назвать тому миллион причин.

— Да надо бы ее как-то приодеть. Что же она у нас таким пугалом ходит — голая, босая! Нехорошо!

Он возмущения Иван даже руками всплеснул — ну точно как бабушка Лиза из Саратова.

— Нет! Вы его только послушайте! Самим жрать нечего, пить нечего, обувь трет, куртка не греет, жизненных перспектив никаких — а он беспокоится, как бы ему чужую покойницу нарядить! Навязалась на наши головы, так еще заботься о ней!

— Все-таки интересный ты человек, — очень добродушно, без всякого осуждения отметил нолькр. — Пока мертвая висела — носился с ней, как с родной. Стоило ей самую малость ожить — глядеть в ее сторону не хочешь! Вот она — некромантская повадка!

— Некромантия тут ни при чем! Мертвая она меня не домогалась!

— Сам захотел снять, никто тебя под руку не толкал! — хихикнул Кьетт бессовестно. — Теперь пожинай плоды своего нездорового некромантского интереса к удавленницам.

— Нет, я сегодня точно кого-то убью! — взвыл Иван, и Кьетт ускакал вбок, на безопасное расстояние, сделал ему козью морду. Тот еще характер был у нолькра, не то по молодости лет, не то от природы!

На втором часу совместного пути дорога сделала еще один крутой поворот, обогнув молодую дубраву, и взорам путников открылась довольно живописная низина, с недавним каменистым безобразием ничего общего не имеющая. Горы высились вдали, вершины их таяли в осенней дымке. Меж облетевших дерев и пожелтевших зарослей тростника петляла речка. Потянулась цепь небольших полей, черных — свежевспаханных — и ярко-зеленых, засеянных озимой рожью.

Конечно, ни Иван, ни Кьетт определять культуру по виду ее всходов не умели. Это уж им лоскотуха подсказала: на минуту отвлеклась от дум о любви и вздохнула ностальгически:

— Рясно нынче рожь взошла… Хорошо! С хлебушком будем, — а потом вспомнила и захихикала злорадно: — Хи-хи! А мне теперича и хлебушко не нужен, не нужен! — и предложила спутникам: — Айда посевы травить-топтать! То-то веселье будет!

— Еще не хватало! — возмутился Кьетт. — Кто-то сеял, старался, а ты погубить хочешь! Смотри, как бы Иван тебя за такие дела совсем не разлюбил!

Лоскотуха скуксилась:

— Неужто и впрямь разлюбит?

— Разлюблю! — прорычал Иван. — Что за вредительство! Чем тебе их посевы помешали?

— А почто они меня на дубу повесили? Вот и пусть с голодухи пропадают, так и надо извергам!

Пожалуй, был в ее словах определенный резон, поэтому Иван продолжать полемику не стал. А Кьетт вдруг разволновался:

— Значит, ты из этих мест родом?

— Знамо дело, — согласилась Мила. — Тутошние мы, подгорные. Во-он тамочки, за рощей, село наше лежит!.. — и загоревала: — А домок-то мой, не иначе, пожгли теперь, со всей утварью да припасами! Как жить? Как жить?

— Болото себе искать, — посоветовал нолькр мрачно. — Лоскотухам по природе положено в болоте жить. И знаешь что! Ты давай-ка на дороге не маячь, пока не заметил кто. В рощу ступай и сиди там смирно до темноты. После нас найдешь.

Красивые голубые глаза Милы наполнились слезами.

— Да как же я без любимого-то буду до самой ночи?!

Но нолькр на этот раз был настроен сурово — куда только подевалась его насмешливость и беспечность.

— Тебе мало повешения было? Хочешь, чтобы они тебя еще и на костре спалили? С любимым на пару! Кыш в рощу, кому сказано! И чтобы носа не высовывала! Ну?! Ты еще здесь?!

Сверкая босыми пятками, низко пригибаясь к земле, как под обстрелом, Мила бросилась бежать и скоро скрылась меж деревьев.

Но предосторожность оказалась запоздалой.

Очень скоро, за следующим поворотом, показалось село — почерневшие от времени и непогоды срубы под четырехскатными тростниковыми крышами. Стены построек были низкими, крыши, наоборот, высокими и издали напоминали колпаки, глубоко надвинутые на лоб. Сходство увеличивали глаза-окошки, расположенные симметрично по обе стороны «носа» — двери с навесом. Крылечки казались высунутыми языками. Рядом с домами теснились хозяйственные постройки, за ними лежали огороды, по-хозяйски перекопанные в зиму, только огромные капустные головы еще возвышались кое-где. Заборов меж домами не было, лишь низкая — от скотины — изгородь опоясывала село по периметру. А по внешнюю ее сторону на отшибе чернело пятно недавнего пожарища. Видно, тут Мила до своего повешения и обитала.