Уильям Гибсон - Нейромант. Сборник Страница 28

Я встретил Лизу на одной из Рубинских вечеринок. Рубин устраивает множество вечеринок. Не похоже, что они нравятся ему самому, но они неизменно круты. Я уже и счёт потерял, сколько раз за эту осень просыпался на пенопластовой панели под рёв античной Рубиновой кофеварки, поблёкшего чудища, увенчанного большим хромированным орлом. Звук отражается от гофрированных металлических стен Рубинской берлоги и неплохо успокаивает: есть кофе, значит, жизнь продолжается.

Впервые я увидел её в Кухонной Зоне. Трудно, вообще-то, назвать это кухней, просто три холодильника, мощная плита и сломанная конвекторная печь, появившаяся вместе с остальным гоми. Впервые я увидел Лизу так: она открыла «пивной» холодильник, из которого падал свет, и я разглядел её скулы и волевую складку рта, но так же заметил блик полиуглерода на её запястье и блестящее, словно отполированное пятно, натёртое экзоскелетом. Слишком пьяный, чтобы осознать всё это, понял лишь — что-то не так, я сделал то, что люди и делают обычно, завидев Лизу, — переключился на «другое кино». Направился к вину, что стояло на стойке рядом с печью. Ни разу не оглянулся.

Но она нашла меня сама. Подошла ко мне два часа спустя, будто протекла мимо тел и холмиков хлама с эдакой жутковатой грацией, заложенной в экзоскелете. Я понял это, глядя на её приближение, слишком смущённый, чтобы избежать встречи, чтобы смыться, пробормотав невнятные извинения. Так и стоял, словно прибитый, обняв за талию какую-то незнакомую девицу, пока Лиза не подошла (а вернее — её поднесло с этой фальшивой грацией), и не уставилась прямо на меня. В глазах Лизы играло пламя магика[10], и девица выскользнула из объятий в тихом коммуникативном ужасе, растворилась, а Лиза застыла прямиком напротив меня, поддерживаемая своим, будто тонким карандашом вычерченным протезом. Взглянул ей в глаза, и словно бы услышал плачь её синапсов. Невыносимо высокий визг, будто магик приоткрыл каждый закоулок её мозга.

«Забери меня отсюда», — сказала она, и слова упали, как удар хлыста. Кажется, я кивнул. «Забери меня к себе», и в этом звучала какая-то спокойная боль, и нежность, и поразительная жестокость. И я понял, что никто и никогда не ненавидел меня столь глубоко и всепоглощающе, как ненавидит эта худая маленькая девочка. Ненавидит за то, как я отвернулся, единожды взглянув, у того Рубинского «пивного» холодильника.

И я, если можно так выразиться, сделал одну из тех вещей, объяснить которые невозможно, просто что-то подсказывает тебе — поступить по-другому нельзя:

Пригласил её к себе.

У меня две комнаты в ветхом общежитии на углу Четвёртой и МакДональд, десятый этаж. Лифты обычно работают, и если усесться на ограждение балкона и откинуться назад, держась за угол соседнего здания, можно увидеть вертикальный срез моря и гор.

По дороге от Рубина она не произнесла ни слова, а я протрезвел достаточно, чтобы чувствовать себя довольно неудобно, открывая перед ней дверь.

Первым, что она увидела, был портативный фаствайп, который я притащил из Пилота прошлой ночью. Экзоскелет перенёс её через пропылённый ковёр: это напоминало походку какой-нибудь модели на подиуме. Теперь, вне шума рубинской вечеринки, я смог расслышать тихие пощёлкивания, сопровождающие её движения. Она застыла, разглядывая фаствайп, и мне стали заметны искусственные рёбра, проступающие под поверхностью обтягивающей куртки. Одна из этих болезней, порождений внешней среды, — подумал я, — старых, с которыми так и не научились достаточно эффективно бороться, или новых, у которых и названий то ещё нет. Она не может двигаться без этого дополнительного скелета, подключённого к миоэлектрическому интерфейсу непосредственно в мозгу. Ломкие на вид полиуглеродные крепежи двигают её руками и ногами, а пальцами управляет более тонкая система из гальванических накладок, напоминающих мозаику. Мне почему-то вспомнилась дёргающая лапами лягушка в университетской лаборатории, но я тут же устыдился такого сравнения.

«Это фаствайп», сказала она совершенно новым и каким-то далёким голосом. Я подумал, что действие магика, видимо, постепенно сходит на нет. «Что он здесь делает?»

— Редактирую, — ответил я, закрывая входную дверь.

— Да неужели! — рассмеялась она, — Редактируешь… Ну и где же?

— На Острове. В местечке, прозванном Автопилот.

Обернулась, затем, уперев руку в бедро, приблизилась, её перенесло ко мне: смесью магика, ненависти и какой-то жуткой пародии на желание кольнули её блёкло-серые глаза. «Хочешь этого, редактор?».

Я снова почувствовал удар хлыста, но меня уже так просто не возьмёшь. Я бросил холодный взгляд, словно бы из какого-то впавшего в пивное оцепенение центра моего ходячего, говорящего, подвижного и совершенно обычного тела, слова вышли плевком: «А ты почувствуешь что-нибудь?»

Бац. Может, она моргнула, но на лице не отразилось ничего.

— Нет, — сказала она, — Но иногда люблю смотреть.

Два дня спустя после её смерти в Лос-Анджелесе Рубин стоит у окна, наблюдая, как снег опускается в воду Фол Крик. «Так ты с ней ни разу не спал?»

Одно из его созданий, маленькая, словно сошедшая с полотна Эшера ящерица-тянитолкай на роликах, носилось по столу передо мной туда-сюда, подняв обе, уставившиеся в разные стороны головы.

— Нет, — сказал я, и это была правда. Затем рассмеялся. — Но мы подключились напрямую той первой ночью.

— Да ты сбрендил, — сказал Рубин, хотя в голосе слышно некое одобрение. — Тебя могло убить. Сердце могло остановиться, или дыхание…

Он отвернулся к окну вновь:

— Она тебе ещё не звонила?

Мы подключились напрямую.

Ни разу этого не делал. Если бы вы спросили — почему, я бы ответил — «я редактор, а такое соединение непрофессионально».

Однако, всё не совсем так.

Как профессионал, имею в виду — легальный профессионал, я никогда не занимался той порнотой, сырым материалом, что ещё зовут сухими снами. Сухие сны — это нейро-продукт, запись с уровней сознания, доступная большинству людей лишь во сне. Но художники, такие, как те, с кем я работаю в «Автопилоте», способны преодолеть поверхностное натяжение, нырнуть гораздо глубже, добраться к морю Юнга, и добыть оттуда ну, скажем, настоящие сновидения. Не будем усложнять. Думаю, и раньше некоторые художники могли добиться такого, должно быть, в некоем помутнении, но нейроэлектроника открыла доступ к их впечатлениям, а сеть позволила распространять это по всем мировым закоулкам. Так что, теперь мы можем записывать сны, продавать их, наблюдать за колебаниями рынка. Всё меняется — эту фразу любил повторять мой отец.

Обычно, работая в студии, я получаю сырой материал, пропущенный через семимиллионные фильтры, и мне даже не нужно видеть автора. Сами понимаете, то, что получает потребитель, уже структурировано, сбалансировано, обращено в искусство. Но до сих пор ещё встречаются люди, достаточно навивные для того, чтобы полагать — будет здорово, если подключиться к кому-то, кого они, к примеру, любят, напрямую. Думаю, большинство подростков пробовали это хоть единожды. Это, конечно же, не сложно. В «Рэдио Шек»[11] найдутся корпус, разъёмы и провода. Но я…. я никогда этого не делал. Теперь же, думая об этом, вряд ли смогу объяснить — почему. Даже если захочу объяснять.

Я не знаю, почему всё-таки сделал это с Лизой — уселся рядом с ней на мексиканском хлопковом матрасе и тукнул опто-проводник в гнездо на её позвоночнике — гладком выступе экзоскелета. Он находился довольно высоко — у основания шеи, скрытый её тёмными волосами.

Сделал это, потому что она назвала себя художником, и потому что мы каким-то образом оказались по разные стороны баррикад, а мне не хотелось проигрывать. Это может для вас ничего не значить, но ведь вы и не знали её, разве что по «Королям сна». Но это не одно и то же. Не чувствовали её голода, сократившегося потом до иссушающего желания, отвратительного в своей целеустремлённости. Люди, точно знающие, чего хотят, всегда меня пугали, а Лиза давным-давно знала — чего хочет, и ничего другого ей нужно не было. Я был напуган тогда, хотя и не хотел себе в этом признаться. К тому же, в микшерной Автопилота я повидал достаточно чужих снов, чтобы понять — большинство людских «внутренних монстров» на самом деле — совершенно обыденные штуки, нелепые в свете их собственного незамутнённого сознания. К тому же, я всё ещё был пьян.

Я подключил троды и потянулся к фаставайпу. Отключил все студийные функции, на время превратив японскую электронику (стоимостью 84 тысячи долларов) в эквивалент всем тем маленьким коробкам из «Рэдио Шек». «Готово», сказал я, щёлкнув тумблером.