Андрей Хуснутдинов - Данайцы Страница 18

Мертвая женская нога в белом чулке и лакированной белой туфельке – вот что свешивалось через откинутый задний борт караульной машины. Вот чего я испугался настолько, что в ту же секунду сумел внушить себе, будто бы грузовик пуст.

События нескольких последующих минут – или часов? – слипаются в моем сознании душным комом, я зачастую путаюсь, когда начинаю вспоминать, какое из них предшествовало другому. Посреди же этого кома, как пузырек в хрустале, запекся роскошный гроб полированного дуба. На одной из боковин гроба я помню вмятины с оцарапанными краями и пятна мазута, но все эти «ссадины» (так я их называю про себя) с лихвой окупаются богатой отделкой из инкрустированного мельхиора, ажурными ножками и золоченой накладкой замочной скважины. Гроб открыт и стоит на грязном металлическом столе среди огромного, уходящего в темноту помещения с низким потолком. Крышка, которую я поначалу принимаю за трюмо, стоит тут же, прислоненная к стене. Человек с красным лицом, склонившись над гробом, что-то перебирает в нем лоснящимися руками. На человеке медицинские халат и шапочка. Из-под халата просвечивает мундир. Когда, переводя дыхание, человек поднимает руку, чтобы отереть пот со лба, я замечаю в его обрезиненной и окровавленной руке скальпель.

– Смотри! – обрадованно говорит Ксанф и тычет мне в грудь каким-то свертком, разящим вином. – Это ж его, его!

Я отвожу его руку, но Ксанф опять тычет в меня свертком, и я понимаю, что это кальсоны.

– Чье это, откуда? – спрашиваю я.

– Да во-от! – Свертком он указывает на гроб, хватает меня за руку и подводит к нему.

Человек в медицинском халате не обращает на нас ни малейшего внимания. Я заглядываю в гроб и вижу Лёлика, – его глаза широко раскрыты, его синий рот плотно сжат, на его подбородке засохшая желтая пена, его маленький голый живот вспорот от грудины до паха, в его расплывшихся кишках возится человек в медицинском халате. Я отступаю от гроба. Ксанф следует за мной и, давясь смехом, что-то шепчет. Позади нас стоит пожилой мужчина в штатском. Опершись на стену и запрокинув голову, он смотрит на меня. Его запястья схвачены наручниками. Он тяжело дышит, при каждом вдохе что-то клокочет у него в горле. Я узнаю в нем следователя, который месяц назад был в Центре и задавал мне вопросы о Бет. Тогда, месяц назад, я был вызван в кабинет к Лёлику, где следователь и допрашивал меня. Тогда, месяц назад, я впервые увидел фотографии мертвой Бет. Я хочу сказать ему, как он ошибался и как я ненавижу его, но Ксанф опять куда-то меня тащит. Мы минуем вереницу темных комнат. В одной из комнат за столом сидит Болик и, жуя, говорит в телефонную трубку, что все нормально и через час-другой можно вылетать. Я подхожу к нему и сообщаю шепотом, что в зале мертвый Лёлик лежит в гробу, на что Болик, прикрывая трубку рукой, подает Ксанфу знак, чтобы тот увел меня…

Так мы снова оказываемся под дождем. Это то самое место, откуда мы спускались под землю. Наш джип стоит там, где мы оставили его, но караульной машины и след простыл. Ксанфу это не нравится. Чертыхаясь, он пытается что-то рассмотреть на асфальте и зовет меня садиться в джип.

Мы едем обратно к самолету. Я рассуждаю вслух: «Но как они успели? Когда мы выходили из самолета, Лёлик еще был внутри… И этот следователь – раз он приехал за мной, то почему – Лёлик?.. то есть, я хочу сказать, почему она выбрала его? То есть я не хочу сказать, будто бы она сделала это… Но, господи ж! – гроб, гроб! Ведь они везли его сюда заранее! Значит, они знали?..» Ксанф слушает, не говоря ни слова. Мне кажется, что он что-то скрывает от меня, и я продолжаю говорить – но уже о Юлии, надеясь вызвать его интерес: «Я знаю, она не обманывает меня, но, видишь ли, она стыдится именно того, что ей нечего от меня скрывать. Да!.. Когда мы еще только познакомились, она разыгрывала передо мной романчики на стороне, и романчики эти – я однажды специально проверял! – на самом деле были одной сплошной инсценировкой. Одной сплошной инсценировкой, и все!.. А этот… – Я киваю через плечо, имея в виду полковника. – Он просто принял все за чистую монету. Я даже уверен, что он делал ей предложение и предлагал избавиться от меня – не убить, конечно, а выйти из состава экипажа или что-нибудь в этом роде… Да если бы он знал ее хоть чуть-чуть! Ведь этот полет для нее – все. А теперь представь себя на его месте. Ты, конечно, думая, что это ничего не стоит, клянешься в привязанности, но за этот краешек, как клеща, она вытягивает тебя целиком, и ты в конце концов выкладываешь перед ней всё. И что происходит? А ничего. Происходит то, что ты превращаешься в добровольного раба. В отмычку…» Я замечаю, что заехал в кювет, что на панели приборов горит контрольная лампочка давления масла, двигатель заглушен. Ксанф ухмыляется. Он чувствует мой взгляд, ухмылка его твердеет, лицо вытягивается, и, прежде чем я успеваю дотянуться до ключа зажигания, протягивает мне школьную фотографию Бет. Обескураженный, я хочу спросить, когда он успел выкрасть ее у меня (воспоминание о следователе слишком запаздывает), но и тут он опережает меня:

– Это ты – её?

– Что – её? – не понимаю я.

– Она тоже заставала тебя выложиться. За это ты её убил?

Я ловлю себя на страшном движении: я поворачиваюсь к нему, готовлюсь ударить его, то есть вот-вот погибну, ведь в руках у Ксанфа заряженный автомат, штык-нож острием чуть ли не упирается мне в грудь. Однако мой гнев мгновенно расплавляется обидой. Я несу какую-то несусветчину: что с детства привык ходить в козлах отпущения, что Юлия первый человек в моей жизни, который не обвиняет меня ни в чем, но при этом все-таки не любит меня, что и Бет не любила, но, допуская до себя, умудрялась ставить мне в вину даже размер моей обуви…

– Сволочь ты, – равнодушно говорит Ксанф, барабаня пальцами по автомату. – Сволочь и размазня. Поехали.

Я шарю под рулем в поисках ключа зажигания, беру руль и, словно испытывая на прочность, тяну его на себя. Что-то протяжно скрипит. Тут я спохватываюсь: да кто предъявляет мне обвинение? Вооруженный подонок, насиловавший вместе с другими вооруженными подонками беззащитных пленниц?

– Поехали, – повторяет Ксанф.

Я задыхаюсь от возмущения:

– Кажется, теперь все ясно… Юлия… она с тобой еще и не говорила…

– Чего? – оборачивается Ксанф.

– А того же… что и с полковником… и с Ромео, со всеми!.. Вот вы где у нее! – Я хлопаю себя по карману. – Можешь убить меня, но ты ничем не лучше их всех! Да интересно, с чего вы взяли, что если убьете меня, то получите ее? Черта с два! Вы никогда не получите ее! Вы это прекрасно знаете и вам не остается ничего другого как мстить – мне! Ну давай, стреляй!

– А ты думаешь, застрелить – самое страшное? – интересуется Ксанф.

Я, не соображая, опять начинаю искать ключ зажигания, и тут, без размаха, со страшной силой он бьет меня по лицу. На мгновение я чувствую, что лицо мое становится огромной стеной, я даже уверен, что этот дурак расшиб себе руку. Мне кажется, что дождь идет не сверху, а сбоку, и неизвестно почему я заключаю, что недоразумение это связано с прохождением где-то неподалеку железнодорожного состава. Ксанф бьет меня снова, и я, уже не думая о том, что он вооружен, наваливаюсь на него и пытаюсь душить. Мы падаем из машины в грязь. Драка наша продолжительна, бессловесна и безобразна. В конце концов у Ксанфа оказывается разорванной гимнастерка – в глубокой прорехе, точно собака в конуре, прячется жалкая худая грудь с выпирающими ребрами и розовой лужицей шрама возле ключицы. Все это я вижу очень ясно и в то же время отстраненно, так, словно рассматриваю с высоты некую местность. На лице у Ксанфа вода – дождь или слезы, не разберешь. Но с этой секунды он побежден. Я забираю оружие, бью его прикладом в живот и возвращаюсь за руль. Неподалеку от нас с грохотом и свистом пролетает вертолет. Ксанф откашливается и просит, чтобы я не оставлял его здесь. Я разрешаю ему сесть в машину. Мы снова едем.

На меня помалу нападает нервный смех: я понимаю, что рассказ о несчастных пленницах и гранатах – вранье от первого до последнего слова. Плюясь кровью, я объявляю Ксанфу о своем открытии. Склонившись, он молча держится за живот. Я не вижу его лица. На повороте к караульному помещению он просит, чтобы я притормозил и вернул ему автомат. Я останавливаю машину и нерешительно качаю головой. Ксанф говорит, что они не остановятся и в таком случае ему может понадобиться автомат.

– Кто – они? – интересуюсь я.

– Эта кукла, – мнется Ксанф, – которую привез тот, в тире, для эксперимента… ну, этот следователь… ребят она только распалила… Я ж тебя зачем просил сказать им тогда…

– Какая кукла?

– Для следственного эксперимента… он у кого-то из генералов одолжил… и не кукла это, баба резиновая…