Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ) - Точильникова Наталья Львовна Страница 21

Я мысленно отругал себя за то, что не запоминаю людей. Записывать что ли? Меня и так все знают, и я этим пользуюсь. Знают, не только как воспитанника императора, скорее как человека, имеющего обращаться с гитарой, а значит желанного на любой студенческой вечеринке.

Кто-то вытянул руку вверх, показывая знак победы. Кто-то выкрикнул:

— Ты прав!

Я оказался в странной роли одновременно героя и преступника, примерно, как мой отец. Это было круто, но казалось мне незаслуженным и излишним. Ну, какой я герой: никого не спас! Какой преступник: никого не убил, не ограбил.

— Это жутко несправедливо, — сказал Денис, регулярно сдувавший у меня контрольные, — сволочь Кривин сбежал и гуляет на свободе, а честный человек ходит с контрольным браслетом и вынужден ехать в Центр.

Я пожал плечами.

— Именно потому я и поеду в Центр, что честный человек.

И поймал себя на том, что демонстрирую им браслет: поднял руку, трогаю подбородок. Так какой-нибудь подросток показывает друзьям первую наколку или след от шприца.

У них такого нет. У меня совершенно уникальный опыт.

— Артур, а как это? — спрашивают они.

— Психокоррекции пока не было. Был так называемый психологический опрос. Ну, как? Кладут под биопрограммер, как на любом допросе, иглу в вену, тормоза сносит — и все выкладываешь. А так терпимо. Только тошнит и голова кружится. Потом колют кофеин, чтобы ты в себя пришел.

Они слушают, затаив дыхание. И, по-моему, хотят подробностей.

— У меня на четыре недели отсрочка, до конца экзаменов. Потом в Центр.

— Опять на весь день?

— Нет. На две недели. С вещами. В стационар.

— Ничего себе! А император не может освободить от наказания?

— Может, но не будет.

— Почему? За тобой вины-то никакой нет!

— Значит, есть. А он не хочет, чтобы его заподозрили в том, что на членов своей семьи он законы не распространяет.

Иду к дверям и ловлю на себе чей-то холодный взгляд. Глеб Митте — сын бывшего начальника СБК при моем отчиме — Данииле Данине. Пожалуй, мой главный соперник в борьбе за звание самой яркой звезды курса. Он меня недолюбливает, и это взаимно. Стоит один, руки сложены на груди, на губах — усмешка.

— Каково быть героем уголовной хроники? — спрашивает он.

— Не собираюсь этим ограничиваться, — бросаю я.

— Большие планы? Убийства, поджоги, теракты?

Я останавливаюсь, ловлю себя на желании врезать ему по наглой морде.

И доказать тем, что психокоррекция мне совершенно необходима.

Не такой уж сниженный у меня самоконтроль.

— Ничего не могу обещать Глеб, посмотрим, кто в какой окажется хронике.

Пожалуй, мой отец и отец Глеба — антиподы. Анри Вальдо — бывший вождь тессианских повстанцев, теперь вполне лоялен, но по-прежнему остается кумиром самой свободолюбивой и независимой части жителей империи. Герман Маркович Митте всегда был охранителем, слишком консервативным даже для отчима. По-моему, Данин его только терпел. Хазаровский не терпит. После смерти отчима я ни разу не видел Митте: ни на одном приеме, ни на одном фуршете с участием императора — вообще нигде. Но вокруг него собирается некое общество: в основном бывший кабинет Страдина.

Из них категорически не допущен ко двору только Герман Маркович. Остальные мелькают. Хазаровский относится к ним примерно, как к тессианским радикалам: ну, тоже наши граждане, тоже группа влияния, нехорошо обижать.

Завидую его выдержке. Мне эти люди откровенно неприятны.

С бывшим министром иностранных дел из кабинета Страдина Степаном Антоновичем Середняковым меня познакомили в первый год моей жизни на Кратосе. Тогда я совсем не понимал местных политических раскладов. Да и сейчас, думаю, не совсем понимаю.

Лощен, подтянут, элегантен, Степан Антонович мне на первый взгляд понравился. Я начал его о чем-то спрашивать, вполне историческом, безобидном и без всякой задней мысли. Он был действительно мне интересен как бывший страдинский министр. И только. Ничего больше!

— Артур Вальдо? — переспросил он с усмешкой.

— Да. Даниил Андреевич — мой отчим…

— Угу.

Умеют же некоторые люди вложить в одно короткое слово столько смысла! В этом «угу» было все: и презрение к моему тессианскому акценту, и к моему настоящему отцу, и ко мне, и холодное заявление о том, что я самозванец, и Данин самозванец, и я непонятно что делаю здесь, в приличном обществе.

Мне осталось только замолчать. Так эффективно меня затыкать умеет только Леонид Аркадьевич, но в его случае я хоть понимаю, за что и почему.

Отец

Я его сдал этот очень актуальный для меня зачет. Потом остальные зачеты и два экзамена досрочно. Сдавать было с одной стороны легко — голова совершенно ясная и работает, как часы. А с другой — трудно, потому что надо все время заставлять себя думать о чем-то другом — не о том, что через четыре, три, две недели все равно в Центр. Я чувствовал себя странно. Наверное, это высокий уровень адреналина в крови. Сердце бешено колотилось. Я его слышал, я его чувствовал, я мог сосчитать удары, не трогая пульс. Причем, не время от времени, не иногда: я все время был в этом состоянии — целыми днями, и они складывались в недели. Периодами мне даже нравилось, было в кайф. Потом я испугался, что сердце не выдержит, не сможет оно целый месяц работать в таком режиме.

И решил, что я лучше еще два экзамена досрочно сдам и сразу туда поеду, чем так мучиться.

Сдал. Плюс рекомендованную Нагорным психокоррекцию. Все шло на ура.

И экзамены кончились.

На следующий день я понял, что уже кошу. До конца отсрочки неделя, но экзамены-то я сдал, а значит, по-хорошему мне нужно прямо сейчас связываться со Старицыным и идти собирать вещи.

Но я схватился за эту формальную отговорку, что четыре недели, и медлил.

Вечером того же дня поехал к отцу в Лагранж.

Мы как всегда пили чай на террасе. Было тепло, по небу разливался долгий летний закат. Ветер принес запах лилий из соседского сада.

— Отец, а как это? — спросил я. — Как это было у тебя?

— Трусишь? — спросил он.

Я честно описал ему свое состояние.

И сделал вывод:

— Так что, наверное, да…

— Точно, — сказал отец. — Понимаешь, я же был в блоке «F». Я тебя до полусмерти напугаю своим рассказом.

— Меня не так-то легко напугать. Это так, внутреннее состояние. Внешне, я вполне себя контролирую.

— Угу. Так, только легкая бледность. Ладно, только ты дели все на тысячу. Я потом попал на три дня на «А». Это просто курорт по сравнению с тем местом, где сидел я. А ОПЦ, думаю, курорт даже по сравнению с блоком «А». На «F» одиночки. Вот там ты и сидишь. Только раз в день выводят гулять во внутренний дворик метров восемнадцать квадратных, где больше никого нет. Думаю, у них было расписание, кого, когда выводить, чтобы мы не пересекались. Общаешься только с психологами и адвокатами. Еще четыре раза в год можно встретиться с родственниками. Ко мне родители приезжали, пока были живы.

— А Джульетта? — спросил я.

— Юля? Твоя мама? Ну, ты же знаешь, что нет.

Он сказал это с такой болью в голосе, что я мысленно отругал себя за этот вопрос.

— Не знаю, — сказал я.

— Ладно. Перегорело все давно.

И я понял, что ничего не перегорело.

— Никогда не думал, что переживу ее, — сказал он. — Ладно, проехали. По мою душу психологов было два: Литвинов Алексей Тихонович и всем нам хорошо известный Ройтман Евгений Львович. Понимаешь, когда сидишь один взаперти, любой собеседник воспринимается как посланник божий. И они этим пользовались на полную катушку. Сижу я в камере, из окна видно только небо, и наверху почти под потолком маленькая форточка, откуда идет свежий воздух. Спасибо, что решетки нет. Но окно выходит во внутренний двор и не открывается. И тут Ройтман: какое счастье! Хотя Ройтман будет меня тыкать носом в мои страшные преступления.