Андрей Ливадный - Восход Ганимеда Страница 26

Колышев на секунду задумался. Очевидно, он мысленно подбирал понятные для Барташова слова.

— Проблема в том, что живую ткань нужно питать, чтобы она, в свою очередь, «кормила» биопротезы костей, то есть эндоостов машины тепловой энергией.

— Ну? — теряя терпение, начал напирать генерал. — Это я понимаю и без тебя. Я спрашиваю, в чем проблема?

— Проблема во внутренних органах, во всем организме, в конце концов, — не выдержав, повысил голос Вадим. — Это же не дизель у танка — налей соляры и вперед! Нужно полноценно кормить миллионы различных клеток, необходимо пищеварение, кровообращение, дыхание…

— Но ты же сам сказал — у Лады все это есть и работает как положено!

— Да, но у нее на плечах голова, — напомнил Колышев. — Голова, а не компьютер. Человеческий мозг, который управляет органами. А что я поставлю на свои сервомашины? Я дам им тело, внутреннее строение, а что будет этим руководить? Нужен мозг, которого нет. На данный момент нет. Нет такого компьютера, который оказался бы способен подменить миллион повседневных, неощутимых и незаметных для нас функций центральной нервной системы. Над этим работают. Но решение может прийти завтра, или через месяц, или вообще никогда…

— Вот ты, гад, меня утешил… — едва слышно произнес Барташов, тихо припечатав кулаком по столу.

— Я не гад… — ощерился Колышев, который все же услышал замечание генерала.

— Ну извини, это так, вырвалось. Связка между слов, чтоб не сморозить покрепче.

— Я ученый, не меньше, чем им был Колвин, — внезапно заявил Вадим, встав с кресла и выпрямившись по стойке «смирно». — У меня несколько иные принципы и свои собственные амбиции, но я ученый. А погоны на плечах — это лишь дополнение к профессии.

Барташов зло посмотрел на него снизу вверх и вдруг криво улыбнулся.

— Смотри, философ, погоны-то — черт с ними, как бы башка с этих плеч не улетела. Помнишь, что я тебе говорил в самом начале? Или уже забыл? Напомнить?

Вадим молчал.

— Я напомню. — Барташов сцепил пальцы рук так, что они побелели. — Я расконсервировал «Гаг-24» на свой страх и риск, используя служебное положение, так сказать. Расконсервировал потому, что сил моих больше не было смотреть, как наших пацанов кромсает в разных «горячих точках». Потому что «Гарри Трумэн» над моей башкой — это не гарант мира, а прелюдия к новой войне! Потому что сфера национальных интересов США уже скоро распространится на мой собственный сортир, если не дать им понять, что мы тут тоже кое-что умеем делать и у нас есть СВОЯ сфера национальных интересов и безопасности. Ты понял мои мотивы, майор?

Колышев кивнул. Не стоило доводить генерала до повторных откровений. Все это он знал и слышал раньше.

— А теперь знай: меня взяли в оборот. Пока что терпят, — я успел вовремя заткнуть пару глоток, — но только пока. Если через два месяца мы не продемонстрируем им нечто действительно сногсшибательное, «Гагу-24» каюк, и мы с тобой еще позавидуем Антону Петровичу. Ты понял?

Колышев кивнул. Генерал воспринял его бледность, пятнами выползшую на лицо Вадима, как признак понимания. Он представить себе не мог, что, говоря о собственных интересах и амбициях, Вадим сказал больше правды, чем сам того желал. У него действительно присутствовали свои мотивы работы в «Гаге» и… свой заказчик, которого Колышев боялся во сто крат больше, чем всего Министерства обороны вместе взятого.

Он понимал лучше, чем Барташов, — провал означал смерть. Не политическую, не научную, а реальную… физическую.

Отсюда проистекала его решимость идти до конца во что бы то ни стало.

Когда Лада снова пришла в себя, сумрак отступил, вокруг было светло — даже слишком. От яркого, бьющего в глаза света ламп ей пришлось зажмуриться.

Рядом послышались шаги, что-то щелкнуло, и ослепительные солнца вокруг погасли.

Она вновь открыла глаза.

Рядом с ней стоял человек в серой просторной одежде. Его маленькие глаза смотрели на нее внимательно и изучающе.

— Ну? — Он присел на табурет рядом с ее постелью. — Давай знакомиться?

— Кто вы?.. — с трудом разжав онемевшие, чужие губы, едва слышно спросила Лада.

— Меня зовут Вадим. Вадим Игоревич Колышев. Я буду заниматься твоей реабилитацией.

Лада расслабила напрягшиеся мышцы шеи, позволив голове утонуть в мягкой подушке. Ее сердце вдруг лизнул жадный холодный язычок страха.

Она ощущала произошедшие в ней самой перемены.

Реабилитация… Лада никогда раньше не слышала данного термина, но вдруг отчетливо осознала, что секунду назад солгала себе — она понимала его смысл, который оказался уложен в ее сознании четкой энциклопедической формулировкой. Как и много других понятий и слов. Как и те картины из Русского музея с их описаниями, которых она никогда не видела и не могла видеть. Раньше она даже не представляла, что существует какой-то Русский музей… Сфера ее интересов и знаний ограничивалась узкой специализацией выживания в городских трущобах, и только встреча с Антоном Петровичем чуть-чуть приоткрыла перед ней ту тяжкую занавесь безысходной нищеты, что наглухо отгораживала от нее весь остальной мир…

— Тебя что-то беспокоит? — напомнил о своем присутствии Вадим.

Она мучительно скосила глаза в сторону голоса.

— Тебе трудно говорить? Понимаю. — Вадим постарался вложить в свой голос столько доброжелательности, сколько смог. — Ты просто лежи, а я тебе кое-что расскажу. Думаю, что смогу ответить на многие вопросы, которые сейчас ты задаешь сама себе. Ты помнишь, что случилось с тобой в парке?

Помнила ли она?!.

У Лады действительно не было сил, чтобы говорить, но навернувшаяся на глаза и вдруг скатившаяся по щеке влажной змейкой слеза ответила на вопрос красноречивее всяких слов. Она помнила.

— Извини… Я, быть может, не очень хороший психолог. Но ведь нужно с чего-то начать, верно?

Колышеву показалось, что она остается безучастна к его словам, погруженная в свои внутренние ощущения, но тем не менее он продолжил:

— Тебя сбила машина. Пьяный водитель не справился с управлением грузовика. Ты получила очень серьезные, смертельные травмы, и ни один врач, по сути, не мог тебе помочь.

Эти слова Колышева вызвали напряжение мышц ее лица и движение глаз в его сторону. Она явно хотела что-то спросить, но либо не решалась, либо собирала силы для вопроса.

— Кто… вы?.. — наконец едва слышно выдохнула она. — Где… Антон… Петрович?..

— Успокойся, успокойся. — Встревоженный взгляд Вадима метнулся к вздыбившимся синусоидам графиков на мониторах контрольной аппаратуры. — Мы друзья Антона Петровича. Он понимал, что в больнице тебе не помогут, и потому повез тебя к нам. Раньше он сам работал тут. Понимаешь, нам пришлось очень многое в тебе изменить для того, чтобы вырвать тебя у смерти. Антон Петрович помогал нам, он сам настаивал на том, чтобы мы спасли тебя.

— Где… он?..

— Он заболел, Лада. Сейчас он… лечится, понимаешь? Ты должна поправиться, и тогда, если все будет хорошо и ты будешь выполнять все мои предписания, вы скоро снова увидитесь. Ты поняла?

Она медленно закрыла глаза. Что это было — знак согласия с его словами или обыкновенное бессилие?

Синусоиды графиков плавно пошли вниз.

Для нее был важен Кол вин. Важен настолько, что эта привязанность становилась опасной. Вадим не мог не отметить столь ярко выраженной реакции.

— Хорошо. — Он встал и прошел за ширму, что отгораживала ее постель от остальной части помещения. — Сейчас я сделаю тебе укол, и ты уснешь. Тебе нужно отдохнуть, верно? — Колышев вновь вернулся в поле ее зрения с автоматическим пистолетом-иньектором в руках. Прижав его головку к ее обнаженному предплечью, он нажал на курок, и Лада почувствовала, как что-то едва ощутимо вонзилось в ее кожу. — Вот так. А теперь спи. Когда проснешься, мы с тобой поговорим…

Последние слова Вадима Игоревича дошли до ее мгновенно затуманившегося сознания сквозь странную блаженную дымку, сравнимую с наркотическим опьянением.

Внутри росло чувство какой-то противоестественной эйфории.

«Антон Петрович тут… Он скоро поправится… — шептал далекий и не совсем реальный голос. — Ты среди его друзей… Ты должна доверять им и делать все, что тебя попросят…»

А что ей, собственно, оставалось еще?

В третий раз Лада пришла в себя совершенно самостоятельно и без чьего-либо надзора.

Открыв глаза, она долго лежала, прислушиваясь к гулкой тишине помещения, в которой монотонно попискивал какой-то прибор.

На этот раз ощущение жизни оказалось более острым, осознанным и принесло не только тревогу, но и радость.

Обыкновенную человеческую радость оттого, что она может лежать и вдыхать полной грудью чуть сладковатый, наполненный разными лекарственными флюидами воздух.