Ольга Чигиринская - Сердце меча Страница 26

Рэй некоторое время переваривал услышанное. Представить прощение разновидностью особо изощренной мести ему в голову не приходило. В доме Рива прощали врагов только если особенно презирали их, настолько презирали, что неохота была марать об них руки. Это хозяева; морлокам же вообще не было положено прощать или не прощать. То, что Рэй слышал о христианском прощении, он считал недостойной попыткой сделать хорошую мину при плохой игре, задрапировать собственное бессилие фальшивым великодушием. В самом деле, если уж тебя взяли в плен и ты не сумел покончить с собой, если тебя унижают и пытают — то последнее, за что ты еще можешь держаться — это ненависть. Если ты сдал и это — то ты хуже тэка, которые с легкостью забывают себя, когда им нахлобучивают наношлем.

Иногда в руки Рива попадали живыми имперские пилоты. Живой пилот был очень ценным трофеем, потому что в Вавилоне их рождалось все меньше и меньше. Иногда пленные пилоты — особенно сохэи — не ломались в ходе конверсии. Тогда их казнили — в назидание юношам и морлокам, чтобы те знали, как надо (или не надо) встречать смерть. Простил ли кто-нибудь из них? Рэй не знал; во всяком случае, в голос о своем прощении никто не кричал, а спрашивать Рэй не пробовал. Рэй полагал, что ему сохранили жизнь именно потому, что сочли недостойным воинов карать боевую скотину. Он не задумывался о том, простили ему или нет, потому что как морлок, он не подлежал прощению или непрощению. Его можно было уничтожить и можно было отпустить (тогда он, скорее всего, сам покончил бы с собой — кому он нужен после плена?). Но вместо этого его лечили, чинили и штопали — зачем? — изумлялся он. От любопытства-то он и не покончил с собой, когда оказался уже в силах разорвать себе горло когтями. Он знал, что с этим всегда успеется и знал, что не боится смерти; умереть можно было и утолив любопытство. От любопытства-то он и принял имя, позволил облить себя водой и рассказать удивительную историю о Хозяине, который создал людей, как люди морлоков — но сделал для них и то, чего люди для морлоков никогда бы не сделали…

Он не простил; он отомстил. Не всем — всех было слишком много — но самых злобных он знал. Он отомстил, но не смог удовлетвориться — ему хотелось бы воскресить их, чтобы убить еще раз. И еще раз…

И внезапно он понял, что эту свободу ему тоже подарил Рим — потому что в Вавилоне он не мог и мстить, у него не было права на обиду, на месть. Не было самого этого выбора: прощать-не прощать — и с врагами, и с другими гемами он вел себя так, как приказывали. Теперь он не мог простить — это было выше его сил. Но как то, что выше твоих сил, может быть слабостью?

— Вы, наверное, все-таки святая, — сказал он. — Еще не было женщин, которые так запросто сидели бы со мной. Кроме Сейры.

— О, нет, — решительно возразила она. — Я в лучшем случае делаю то, что должно. Я обычная женщина, одна из многих.

Она сама не знала, о чем говорила. «Многие» женщины не только не попытались бы его утешить — и в голову бы не взяли, что этакое страхопудло может страдать.

«Я буду ее вассалом» — решил Рэй.

Морлок объявил о том, что переходит под руку леди Констанс, и Том заколебался. И хотя морлок есть морлок — создание деструктивное — Тому было все-таки как-то неловко, что именно такой тип оказался способен на большую благодарность.

Высадка на Санта-Кларе контрабандой устраивала ячейку ненамного меньше, чем передача в руки храмовников для депортации. Том понимал, что без документов, без связей и покровителей ячейка будет обречена на долгое прозябание, незаконные тяжелые и грязные работы — и это в лучшем случае. В худшем ее быстро зацапают во время очередной облавы и отправят снова-таки на Джебел. У капитана «Вальдека» были какие-то связи на Ракшасе, может, их удалось бы найти — но Том понимал, что глупо даже заикаться о полете до Ракшаса. Он это понимал и до того, когда узнал, что дом Ракшаса во вражде с домом Тир-Нан-Ог. Благоразумнее всего было бы принять покровительство госпожи Констанс. Но ведь она была идолопоклонницей, и вся ее планета была такой же, а совратиться в идолопоклонство — означало погубить свои души, которые пресвитер так милостиво позволил иметь всей ячейке. У них, созданий рук людских, не было бессмертной души — но Бог по молитве пресвитера и белых братьев дал ее, Том это почувствовал, вся ячейка и все, кто крестился в тот день, почувствовали. И ужас потерять эту благодать, снова стать никем, был слишком силен.

Пресвитер говорил, что они — создания не Божьи, но грешных людей, занимавшихся дьявольским промыслом, и на них нет вины за это, но есть нечистота — так хлеб, замешанный грязными руками, делается грязным. В них искажены Образ и Подобие — не так сильно, как в морлоках или лемурах, но все-таки искажены — и они должны много молиться и много делать для общины, и оставить содомские забавы.

Они летели на Ракшас всей общиной, господин Брюс обещал свое покровительство, так что они не оказались бы среди чужих. Но теперь община погибла, а на Санта-Кларе не было никого, кто обещал бы им свое покровительство, как леди Констанс. Однако, с другой стороны, Тир-нан-Ог — православная планета, а Санта-Клара — большой перекресток, там можно будет найти и братьев по вере, и даже целую общину…

Ячейка все больше и больше склонялась к тому, чтобы принять предложение леди.

— Но ведь нас не будет даже десяти человек, чтобы стать общиной и найти пресвитера, — возражал Том.

— Может быть, мы сумеем обратить кого-то из язычников, — предположил Остин.

— И леди Констанс обещала открыть планету для иммиграции, — добавил Бат.

Они часто спорили теперь с Томом; чаще, чем хотелось ему. Прежде, когда они еще не имели души, это было немыслимо и невозможно: они жили одной волей. А сейчас, когда погибла община, стало случаться слишком часто. Им нужна твердая рука. Нужна община.

— Попробуем обратить фем-деву, — вдруг сказал Актеон. — Если получится — значит, нам дан знак от Бога.

— А если леди оскорбится на то, что мы пытаемся обратить ее воспитанницу? — спросил Том.

— Тогда станем мучениками, — твердо сказал Остин.

Встретиться с девой было просто: после того, как капитан по их собственной просьбе приставил гемов к работам, они то и дело видели Бет в грузовом отсеке, где она пела. Правда, юный Суна почти всегда был с ней, и в конце концов его тоже позвали на молитвенное собрание. Однако дело закончилось разочарованием: оба были слишком укоренены в язычестве.

Потом оказалось, что и морлок изменил истинной вере: он ходил в кумирню и молился идолам. Попытки Тома устыдить его ни к чему не привели: морлок сначала отмалчивался, а потом обругал Тома дураком и сказал, что если Том еще не понимает, как жестоко обманул их пресвитер, то пусть спросит у тех, кто поумнее — у леди Ван Вальден или у пилота-шеэда.

Том понял, что дело плохо. В одиночку, без общины и без умного пресвитера, нечего и думать ячейке устоять среди идолопоклонников.

— Значит, мы должны отвергнуть покровительство леди Констанс, — рассудил Том, и ячейка согласилась с ним.

— Очень жаль. Такая добрая женщина, — горько сказал Актеон.

Это был старый кошмар, и хотя он принял новое лицо, Дик все равно его узнал. Прежде он бродил без конца по подземным коммуникациям, лазал по трубам, ища выхода, и когда находил — оказывалось, что тяжелая решетка ливневой канализации вдобавок придавлена сверху мертвецом. Так было раньше — а теперь он плыл по коридорам погибшего корабля, раздвигая мертвецов руками. И знал, что когда один из них повернется к нему лицом — это будет то же лицо, которое он видел сквозь решетку наяву, давным-давно.

Лицо его матери.

Он проснулся, дрожа и тяжело дыша. Так всегда бывало день или два, а то и три после прыжков. Потом сны уходили. Майлз мог дать такие таблетки, чтобы их вовсе не было, но Дику не нравилось просыпаться после снотворного с тяжелой головой.

Он встал, натянул штаны, набросил юката и взял меч. Он всегда так делал, если просыпался в неурочный час. Внизу, в грузовом коридоре, было пусто и никто не мешал сбросить напряжение, выколачивая злость о ребро жесткости. Прежде был еще один выход — пойти в «часовню»… Но теперь, в эту неделю, Дик совсем не мог молиться, словно внутри перекрыли кран.

Он отвратительно себя чувствовал. Хуже не было даже тогда, когда он в школьном карцере ждал прихода отца Андрео. Тогда он мог утешаться тем, что хоть где-то прав. Но ведь защищать слабых — это совсем не то, что тискаться с Бет при всяком удобном случае наедине и ссориться с ней каждый раз на людях. Ну, почему она все время его задирает? И почему он не может просто промолчать, когда она задирает кого-нибудь другого? Теперь они поссорились из-за рабочих гемов: те попробовали уговорить их перейти в протестантство, а Бет подняла их на смех. Ну да, ему самому и прежде казались глупыми все эти песенки, вроде «Господь Иисус, Тебя я люблю»… Песни Синдэна гораздо лучше. А что уж говорить о старинных гимнах, которые умела петь Бет… Когда она начала петь Magnificat, все аж замерли — так это было прекрасно… но…