Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник) Страница 26

Сказкин (недовольно): Да читал, читал я эти ваши книжки! Про то как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте выломал дубину, да отделал бы всех там до полусмерти…

НК: А Хам?

Сказкин: Ну, чего Хам? Он, конечно, мучил меня. Грибов давай, корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу весь в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля будет Хаму – продавит стену, выскочит из нашего закрытого убежища на свободу. Я даже вешки вкусные стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, старый, по вешкам. Они вкусные. Даже трехпалый этими вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный, но сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Сидит, петрушит что-то свое, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам-то Хам об этом не задумывался. Я ему крапп-лаком вывел на лбу – Хам. Чтобы все знали.

Конечно, с вешками я трудился по холодку.

Здесь главное было не прозевать восход Солнца.

Медлительность бугра меня иногда раздражала, но такой уж у него оказался характер. То спит неделю, то жрет пять дней. Твари, похожие на цыплят, как выскочат вдруг стаей из кустов, как дернут по нему, обгадят всего, исцарапают, а он только моргает. Был случай, когда ночью, обливаясь потом, задыхаясь в угарном воздухе, я перетащил такого цыпленка, задавленного трехпалым, под хвост бугру. Думаю, полезет утром трехпалый за добычей, а бугру это не понравится, даст трехпалому в ухо. Но парусный все испортил. Обычно засыпал на открытом месте, понимал, что все равно на Солнце разогреется первым, а тут забурился в рощу и уснул в густой тени под шерстистыми деревьями. Трехпалый очнулся, оперся на хвост. Стоит, как чугунная птица. Лоб плоский, над головой облако бабочек. Хмурится, смотрит, как тот, который с парусом, пытается спросонья пройти сквозь толстенное дерево. А дерево гнется, но не уступает. Трехпалый даже пасть разинул. Я думал, как увидят они под хвостом бронированного бугра тушу растерзанного цыпленка (возможно, Struthiomimus?), так и подерутся. Но трехпалый заметил на каменной стене рыжий свитер и тремя прыжками оказался рядом. Посыпались камни, поплыл песок со стены. «Смотри, Хам, – сказал я, – как твоего отца обижают. Пусть не родной я, но отец все-таки. Ведь не тот отец, кто родил, – напоминаю, – а тот, кто вырастил».

Думал, струхнет дитя.

Но нет, принял Хам боевую позу.

Морда вниз, рога вверх. Шипы торчат, как костяной воротник.

Я сразу вспомнил, как в прошлом году в деревне Бубенчиково погиб одинокий поросенок. На лето я всегда беру поросенка. Девчонкам радость, а я приезжаю – мясо. За поросенком смотрит тетка, а с нею Никисор. Племяш ученым не вырос, работает в магазине. Тут подать, там перетащить. В сентябре поросенок достиг трех месяцев. Считай, возраст Хама. Ну, пошел на речку. Никисор мне потом рассказал, что сперва поросенок ходил вместе с другими, а потом полюбил одиночество, отбился от стада. Всегда был мечтателем, а на той стороне реки всего в двадцати метрах – молодой овес. Аппетитный, сказал Никисор. Поросенок всегда хотел переплыть речку, но на берегу механизаторы возились, боялся, наверное, что поддадут ему. Но когда однажды механизаторы ушли, а Никисор беспечно уснул в теплой траве, поросенок решился. Очень хотел овса. Поплыл. А течение там быстрое, снесло дурачка. Чего дергаться? Плыл бы и плыл до села Чугуева, вылез бы где-то на бережку. Но ведь упрям, как Хам. Ломится против течения, изнемог, стадо оказать действенную помощь не может, и Никисор спит. Совсем изнемог одинокий поросенок и покорился участи. Я Никисору простить не мог. И теперь оттянул грибом Хама: «Ты это оставь! На старших бросаться!» А он радостно зачавкал. Нравилось ему, когда я грибом по морде. Да еще и ливень обрушился вместе со шквальным ветром.

НК: Серп Иванович, а вы тогда уже догадывались, куда попали?

Сказкин: А чего догадываться? Вроде как под Сухуми.

НК: Да как же так? Из Института прямо в Сухуми!

Сказкин: А чего такого? Академик Угланов прямо из Института ездит даже в Японию. Самолетом, конечно, не на тележке. Рассказывал, что у японцев маленькие отпуска. Но я так думаю, что им больших и не надо, с их ростом-то, верно? А у меня было что пожрать, и Хам под боком. Меня только трехпалый злил. Он нервный оказался. Гора мышц, а нервы ни к черту. Как заметит на стене рыжий свитер, так кидается. А у нас тесно. Хам подрос. Ему гулять бы, а куда? В реку не сунешься, там глаз. Терпеливый. Вот Хам встанет носом к ветерку и сосет ветер. Хочется ему в лес. Я для него ростом не вышел. Стал стесняться меня. Папаша недоносок, чего хорошего? Я беспокоился, что запорет меня рогом по случайности. Но он меня уважал. Его бы в Бубенчиково к моим девчонкам – к Надьке и к Таньке. И про книжки мне больше ничего не говорите. Я твердо решил, что однажды выведу Хама на волю. Пусть даже покалечим кого-нибудь по пути, раздавим пару бабочек или лягушку, это дело второе. Если в будущем кто-то превратится в жукоглазого, значит, так и надо. Я бы, например, весь наш Первый отдел держал в коробочках. А то очень умные. В Бубенчиково жил такой. Телом как обезьяна, но умный, как не знаю кто. Вот его и убили первым по пьянке. Я это Хаму постоянно твердил. Он к концу нашего пребывания на реке уже не мальчиком был. Вырос чуть не со слона, только покрепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение.

НК: А вы слышали о гигантизме?

Сказкин: Это где про такое говорят?

НК: Был такой известный ученый Ефремов.

Сказкин: Не знаю Ефремова. Академика Угланова знаю.

НК: Ничего странного. Ефремов работал в другом институте. Изучал вымерших животных. Среди них динозавров. И считал он, что огромные такие они были только потому, что у них был сильно развит гипофиз.

Сказкин (подозрительно): Больные, что ли?

НК: Ну, почему? Такая особенность. Никто ведь не говорит, что слоны больные.

Сказкин: Да мне все равно. Я так и решил, что клеть в зале понадобилась академику Угланову под такое вот яйцо, из какого вылупился Хам. Знал, что ему надо. Грузи и отправляй, куда надо. Но я-то в Институт вернулся без яйца. Ну, в смысле… Вы понимаете?.. Меня ребята из Первого отдела скрутили прямо за бочками, где я пристроился, а потом втолкнули в клеть. Просто так три года никому не дают, даже условно. Правда? А я своего любимчика Хама кормил как на убой. Целыми днями, как обезьяна, прыгал по стенам, ломал грибы. А Хам жрал и качал мышцы. Одних рогов пудов на десять. Как ударит ливень, я залягу под его бронированный бок и одно думаю – не заспал бы, зараза.

Потому и решил поторопить ребят.

Всю ночь таскал влажные ветки папоротников, огромные, как опахала.

Я в Индии такие видел. Мы там с двумя ирландцами били десятерых индусов, они продали нам дырявое опахало. Вот однажды я и закидал ветками здесь, в своем убежище, этих уснувших придурков. Кардинально закидал. Считал, что пока Солнце к ним пробьется, пока они поднимут пары́ в котлах, мы с Хамом уйдем. Он на волю, я – в ущелье к тележке. Первый отдел в Институте к тому времени совсем с ума съехал, думали, что я Родину предал и все такое прочее. А я все это время оставался при малыше. Можно сказать, растил смену. Закидал низколобых влажными ветками, а бугру на спину натрусил сухого шерстистого хвороста. Он припал мордой к стене, спит. Его бы хорошенько пнуть, он спросонья дернулся бы и проломил стену. Но как пнуть? Он моего пинка не заметит. А вот поджечь вязанку хвороста… Да прямо на его спине… Он же как танк… Он навалится на стену, развалит ее, мы и выскочим в пролом…

Вот под самое утро набросал я Хаму грибов, попинал под крепкий бок. Просыпайся, говорю, засранец. Подкрепись, тебе воля светит. А сам вылез из убежища и подпалил костерок на хвосте бугра. (Возможно, речь идет о виде, близком к таким динозаврам, как Ankilosaurus или Polacanthus). Нехорошо, конечно, но там уже и без моего костерчика было как в кочегарке. Гарью несет. Пятно Солнца еле проглядывает сквозь угарную пелену. Душно, страшно. И вдруг сразу – как настоящее землетрясение. Это я подогрел кровь старичку. Он все еще спал, но допекло – вперед двинулся. Полетели головешки, каменная стена рухнула. Из облака пыли явились выпученные черепашьи глаза, приплюснутая, иссеченная морщинами морда. Хам, конечно, сразу принял боевую позу. Но оказывается, и трехпалый (Tyrannosaurus?) тоже проснулся. Ветки папоротника сыграли для него роль пухового одеяла. Хромает за бугром, как чугунная башня. Рыжий свитер не дает ему покоя. И в довершение показался из-за бурой замшелой спины взволнованного бугра кожаный парус, растянутый на костяных шипах (Dimetrodon?). Хорошо, что бугор, потрясенный ожогом, не остановился на достигнутом. Руша камни, вспахивая песок, выкидывая вбок чудовищные кривые, выдвинутые, как подпорки, ноги, он выполз из пылевого облака как ужасная землеройная машина. Мы с Хамом невольно отступили, и бугор шумно сполз в запенившуюся, вскипевшую воду. Не знаю, выдавил ли он мимоходом глаз подводной твари, надеюсь, что выдавил. И мощно, как мшистый остров, двинулся вниз по течению.