Лариса Куролесова - Человек без надежды (СИ) Страница 28

Со вчерашнего дня, с проклятого взрыва в „ДиЭм“ в голове Габриэля поселилась ярость, бешеная и дикая. Он хорошо знал, что такое ненависть, и часто ненавидел все вокруг, да и самого себя — тоже, но сейчас все было по — другому. Пожалуй, в первый раз за всю жизнь у него была возможность излить свою злость на истинного ее виновника — и Дольер не собирался ее упускать.

Его считали угрюмым, резким и вспыльчивым, хотя он редко повышал голос, а еще реже — показывал свои чувства. Окружающие полагали, что такое может случиться, если Габриэля Дольера что‑то действительно задевает за живое, и, как правило, старались его не раздражать. Нельзя сказать, что они сильно ошибались. Но гораздо вернее было бы заметить, что на самом деле лидера Центра летной подготовки и тренингов задевает буквально все — просто он настолько привык к этому, что позволяет себе бурные проявления чувств только в самом крайнем случае.

Когда он впервые понял, что жизнь — несправедливая штука? Наверное, еще в его молодости было слишком много потерь. Мать Габриэля принадлежала к старой, еще земной религии, запрещавшей любые искусственные вмешательства в целостность человеческого тела, поэтому, когда доктора диагностировали у нее злокачественную опухоль, предпочла медленно угасать на глазах мужа и сына, но не пойти на операцию. А через некоторое время после ее смерти случилась трагедия с отцом. Однажды ночью двадцатилетний Габриэль проснулся от громкого крика и звучных ударов, треска раскалывающейся мебели. Выйдя на кухню, он обнаружил, что Сильвестр Дольер крушит кухонную мебель небольшим топориком для разделки сырого мяса и от души ругается.

— А, сын! — поприветствовал он Габриэля, когда тот появился в дверях, ничего не соображая со сна. — Полюбуйся‑ка на этих мерзавцев! Они убили Катрину, а теперь явились сюда, чтобы навредить и нам с тобой! Но они просчитались, сынок! С тех пор, как Кэти не стало, я никогда не сплю! Я всегда начеку, и им не удастся пройти мимо меня!

Он захохотал, и острое лезвие кухонного топорика хищно вгрызлось в пластик табуретки, оказавшейся на пути Сильвестра Дольера. Габриэль несколько минут молча смотрел, как бушует отец, а потом отправился в свою комнату и по коммуникатору связался с медицинской службой…

— Такое бывает от горя, — усталый доктор, приехавший с машиной срочной помощи, покачал головой, глядя на уснувшего Сильвестра, которому вкололи лошадиную дозу успокоительного. — Я очень сожалею, господин Дольер, но мы не можем оставить его дома, ему придется провести ночь в больничной палате. Надеюсь, завтра вашему отцу станет лучше, а после прохождения курса лечения он окончательно придет в себя. На вашем чипе считыватель оставил адрес нашей клиники, вы можете навещать господина Сильвестра в любое время.

Габриэль не возражал — он слишком устал и плохо соображал, поэтому был даже благодарен за то, что буйство отца прекратилось и этой ночью точно уже не возобновится. Дольер оптимистично рассчитывал, что заберет Сильвестра из клиники через два — три дня, максимум — через месяц. Но все оказалось много серьезней, чем ожидал Габриэль.

— Боюсь, мы не сможем отпустить господина Сильвестра на домашнее излечение, — психиатр клиники, куда попал Дольер — старший, смущенно протирал очки с таким видом, как будто ему самому было крайне неприятно сообщать посетителю такие новости. — Он перенес слишком сильное нервное потрясение, и наши специалисты пришли к выводу, что пока он опасен и для себя, и для окружающих. Ему безопаснее и лучше побыть в клинических условиях. Мы надеемся, что наши методы лечения дадут хороший эффект, и скоро господин Дольер вернется к своей обычной жизни.

— Когда? — угрюмо поинтересовался Габриэль.

— Пока мы не склонны дать вам однозначный прогноз, — доктор с извиняющимся видом развел руками…

„Наши специалисты полагают…“, „мы надеемся…“, „пока мы не склонны…“ Эти фразы Габриэль возненавидел первыми. Отцу не становилось лучше, несколько раз они меняли клиники и врачей, но Сильвестр Дольер везде продолжать утверждать, что вокруг них с сыном враги, которые отняли у них любимую жену и мать. Не помогали ни доктора, ни священники. Психиатры разводили руками, сыпали заумными терминами и бормотали что‑то о том, что человеческий мозг — загадочное органическое соединение, которое может и после долгих лет болезни неожиданно прийти в норму. Священнослужители требовали строжайших постов, молитв и покаяния. Со временем Габриэль перестал доверять и тем, и другим.

Он забросил учебу и стал работать, чтобы содержать отца. Хотя ему и полагалось социальное пособие, оно было весьма скудным и лишь позволило бы не умереть от голода и худо — бедно содержать дом, а Дольер хотел, чтобы Сильвестр ни в чем не нуждался. Габриэль знал одно: его отец сошел с ума, не пережив смерти любимой женщины. Тогда он поклялся себе, что никогда и никого не впустит в свое сердце так глубоко, как Катрина Дольер вошла в душу Сильвестра. Слушая бессвязное бормотание отца, рассказывавшего сыну о выдуманных „врагах“, убивших его любимую жену, Габриэль мрачно размышлял о том, что не допустит, чтобы однажды с ним случилось нечто подобное. Любовь делает человека слишком уязвимым, а ему достаточно и привязанности к отцу!

— Жизнь — несправедливая штука, сынок, — не уставал повторять Сильвестр как в моменты редкого просветления разума, так и во время тяжелых приступов, и Дольер — младший был склонен с ним согласиться…

Денег на содержание отца все время не хватало, от друзей Габриэль постепенно отдалился, девушки, некоторое время встречавшиеся с мрачным и замкнутым парнем, порой без видимых причин взрывавшимся на ровном месте, постепенно отчаивались добиться от него взаимности и покидали его. Фактически каждый шаг все больше и больше убеждал Дольера в том, что его всю жизнь будет преследовать эта самая „несправедливость“. Стать „мертвецом“ показалось ему вполне достойным очередным шагом в бездну. Он устал от своей обособленности и никому не нужности и надеялся хоть как‑то послужить „Одиннадцати“. Кроме того, если бы Габриэль сгинул в одной из экспедиций, его отец точно был бы обеспечен до конца жизни большим правительственным пособием. И, разумеется, он навсегда обезопасил бы себя самого от безумия…

Он привык всюду быть первым и в летном обучении не изменил своим правилам. Габриэля ставили в пример, но не любили — он так и не завел себе ни друзей, ни приятелей. Он стал лучшим курсантом своего выпуска, но по каким‑то неизвестным причинам его не торопились вписать в состав двух очередных экспедиций. Недоумевающий Дольер, которому тогда уже исполнилось тридцать, не успел задать руководству неприятных вопросов — его неожиданно вызвал к себе недавно выбранный после отставки Тана Сайеки командор Кройчет.

Предложение возглавить Центр летной подготовки и тренингов стало для Габриэля неожиданностью, однако Стефан Кройчет объяснил свой выбор довольно просто.

— Вы лучший космопилот малого судна на „Одиннадцати“ за много лет, как утверждает нынешний лидер Центра, — командор старался придать своему лицу выражение спокойствия, которым славился его предшественник, однако в его глазах мелькали искорки беспокойства: достаточно ли серьезно воспримет только что избранного единоличного правителя ковчега хотя бы этот еще молодой, но мрачный „мертвец“? — Кроме того, вы довольно замкнутый человек и, как мне доложили, стараетесь не заводить личных привязанностей. Думаю, вы и сами понимаете, как это важно для того, под чьим руководством находится летное подразделение номер три…

Нет, тогда, соглашаясь, Габриэль еще не очень хорошо это понимал. Он понял это лишь через несколько лет, когда была снаряжена первая группа космопилотов, подготовленных под его началом. Руководителем он стал дотошным, так что знал их всех в лицо и по имени. Семнадцать лиц, семнадцать имен, семнадцать мальчишек и девчонок, обреченных на гибель в глубоком космосе, где некому будет прийти им на помощь… Стоя перед строем вместе со Стефаном Кройчетом и несколькими тренерами из своего штаба, Габриэль боялся, что не сможет смотреть своим космопилотам в глаза… А следующие двадцать пять дней он надеялся, что именно им повезет, что кто‑то вернется, пошлет за помощью, отправит весточку о том, что исследуемая планета оказалась дружественной, пустой, пригодной для жизни бывших землян, летящих сквозь Вселенную на „Одиннадцати“… Но на борт ковчега не вернулся ни один из „мертвецов“, отосланных в никуда. Двадцать пять дней надежды закончились месяцем личного ада, который в душе устроил самому себе лидер Центра летной подготовки и непосредственный руководитель подразделения номер три.

Командор Кройчет ошибался: Габриэль так и не смог научиться не привязываться к тем, кого обучал. Он знал, что внешне все выглядит так, словно лидер Центра летного обучения подобен суровой скале, срывающейся лишь на редкие вспышки разрушающего гнева, но каждый раз, провожая в космос очередных „мертвецов“, он страстно желал оказаться на их месте — просто для того, чтобы его собственная миссия на „Одиннадцати“, наконец, закончилась. Однако каждый день существования заставлял Дольера так или иначе вспоминать, что жизнь — штука несправедливая.