Кристиан Бэд - Дурак космического масштаба Страница 30

Однако на следующее утро мне стало легче, что само по себе настораживало. Рана была серьезной (я хорошо разбираюсь в ранах), и я просто не мог так быстро пойти на поправку. Тем не менее, утром я открыл глаза и ощутил, что ожог, занимавший добрую треть тела, уже почти не болит. И что сознание уже не так одурманено обезболивающими препаратами. Моя грудь словно бы занемела и как-то в плане чувств — отдалилась от меня.

Я, честно говоря, решил поначалу, что просто умер. Кто из нас знает, что там, за гранью? Но раненые склонны воспринимать смерть именно так — раз! и уже ничего не болит. Я попробовал встать. Если бы я умер, это удалось бы, наверное, но… Я был слаб, как котёнок. За этими смешными попытками она меня и застала.

Она зашла об руку с молодым парнем — кровным сыном или сыном по общине — тогда мне было всё равно, а позже я не спросил. Я вырос среди экзотианцев и умел читать по их лицам: она была поражена и недовольна. Я сидел кое-как на постели и пытался спустить ноги. Она уперлась в меня взглядом, я почувствовал его тяжесть… Это, как ни странно, придало мне сил.

Сыграло чувство противоречия. Я не встал, конечно, но уселся, наконец, более или менее ровно. Я понимал: она хочет сказать, что вставать мне нельзя. Но говорить со мной — ниже её достоинства. Ну, а я не обязан слышать её без слов. Я вообще не обязан понимать экзотианцев. Я — тупой и бесчувственный солдат Империи. Перевел дыхание и заставил себя встать. Боль, наконец, вернулась ко мне, и я ощутил себя живым. Её лицо изменилось от внутреннего напряжения. Она пыталась помешать мне, проявлять волю, но делала это слишком осторожно, а я шёл напролом.

— Вот вы какие, — всё-таки сказала она раздражено. — Сядь, ты, мальчишка!

— Ну, не такой уж и мальчишка, — усмехнулся я и сел. Колени подогнулись. Она, конечно, видела мой возраст, но — сколько тогда ей самой?

Религия эйнитов удивительна. Они относятся к дару жизни, как к высшему дару. Трепетнее, чем в иных религиях к богу. Я сидел и тяжело дышал, чувствуя, как сознание покидает меня. Для неё терпеть такое мое состояние было пыткой. Она кивнула юноше, и тот силой уложил меня в постель. Впрочем, много сил ему прилагать и не понадобилось, всё, что держало меня в вертикальном положении, относилось, скорее, к области воли.

Эйнитка склонилась надо мной, положив руки мне на грудь, (я не почувствовал их веса), и стала говорить с моими ранами. Я ощущал, что она говорит именно с ними: тело моё откликалось на её голос, успокаивающие волны пробегали по коже, холод сменялся теплом и снова превращался в холод… Мне стало легче.

— Только посмей подняться ещё раз! — сказала она. Эйниты не знают обращения на "вы", но её манера говорить не казалась мне смешной. Властной — да. Она привыкла командовать, это чувствовалось.

— Я приду вечером, — сказала она. — А ты — если хочешь жить — будешь лежать.

Я прикрыл глаза, не в силах сопротивляться. Вечером так вечером. А потом лежал и думал о том, как она пахнет и какие у неё удивительные глаза. Совершенно нечеловеческого цвета.

Сначала я раздражал её. Моя воля была для неё чем-то чужим и незнакомым. Я разрешал ей только разговаривать с моими ранами, не пуская её глубже в сознание. Я знал, что она не причинит мне вреда, просто сделает так, чтобы выздоровление шло быстрее. Но что-то мешало мне довериться ей полностью. Айяна сердилась. Однажды, когда она была вымотана работой с другими ранеными, а я не вовремя открыл глаза, нечаянно нарушив её сосредоточенность, она чуть не влепила мне пощёчину. И, испугавшись собственного гнева — заплакала. Это видел только я. Краешек её словно бы залитого жидким серебром глаза наполнился влагой. Но, сопровождавший Айяну юноша, тут же оказался рядом. Он почувствовал, что ей плохо. Она отослала его раздраженным жестом.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вылечила тебя? — спросила она.

Я задумался.

— Ты хочешь войти в меня слишком глубоко, — я старался подобрать понятные ей слова. Хоть мы и говорили на одном языке, культуры за нами стояли разные. — Я не мальчик, как ты говоришь. Мне больно понимать, что кто-то, походя, разделит со мной мои мысли и чувства. Не увидев за ними меня.

— Ты девственник? — спросила она.

Когда до меня дошёл смысл вопроса — я фыркнул. Но потом задумался. Вряд ли Айяна имела в виду тело. Я несколько раз любил, но чувства мои не были глубокими. Только первая юношеская страсть оставила в душе рубец, но, скорее, от стыда, чем от любви.

— Возможно, — сказал я. — Мне трудно судить о том, чего я о себе не знаю.

Она осторожно положила ладони мне на виски. Я ощутил вдруг… даже не желание. Что-то зверское, поднимающееся во мне и заглушающее рассудок. Страсть проткнула меня насквозь так, что я даже не мог дышать и судорожно вдохнул, лишь когда она убрала руки.

Чёрт их возьми, они много чего умели, эти адепты спящего бога. Я зря подпустил её так близко. Айяна и сама смотрела на меня с ужасом. Испугалась? Я улыбнулся ей, как мог.

— Видишь, — сказал я, — Люди наших миров — совсем не подходящее знакомство. Я слишком груб для тебя. Сожалею.

Но она продолжала смотреть на меня, и теперь страсть начала загораться во мне мягко и медленно.

— Что ты делаешь, девочка? — спросил я.

Она вздрогнула и отстранилась.

— Ты не грубый, — сказала она. — Ты — другой. Но и такой же, как мы.

— Это не причина, чтобы…

Я не договорил. Силы были исчерпаны полностью, и я мог только дышать.

Как ни мала была палата, в которой я лежал, но я лежал там один. Когда Айяна ушла, я понял, что должен любой ценой встать на ноги. Быстро. Иначе, неизвестно, чем всё это закончится. Мы слишком разные, чтобы любить друг друга. Я начал заставлять себя вставать и ходить по палате. Едва схватившаяся на краях кожа лопалась, но я был упорен. Утром и вечером она видела следы моих стараний. Я подозревал, что она именно видит сквозь повязки, её лицо реагировало раньше, чем она успела бы сосредоточиться. Иногда она приходила одна, иногда с парнишкой. Вечером, чаще одна. Видимо, он уставал раньше, и она его отсылала. К концу недели я понял, что и вправду выкарабкался, вопреки отсутствию в госпитале достаточного количества препаратов, связывающих "ожоговые яды", выделяющиеся при лучевых поражениях тканей. Она меня вытащила. Своими методами.

Большую часть ожогов мне, наконец, смогли закрыть искусственно выращенной кожей, я действительно стал вставать и… почувствовал себя неблагодарным животным. Вполне возможно, не только я к ней, но и она ко мне что-то испытывала. Мы всё равно расстанемся. Какой мне смысл сопротивляться, если сопротивляться есть чему?

Я решил дать ей возможность. Не больше. Потому что не хотел питать каких-то особых надежд. Но я мог расслабиться и впустить её в своё сознание. Пусть воспринимает, как хочет: как знак благодарности или доверия, например.

Но она поняла всё так же, как я.

Вечером, склонившись по привычке над моей грудью и не встретив привычного препятствия, она, прежде всего, подняла голову и заглянула мне в глаза. Я едва успел зажмуриться, потому что исподтишка смотрел на неё. И поэтому я "пропустил удар". В первый раз. Я ожидал чего угодно, но не губ на своих губах. Так быстро и неожиданно.

Наверное, она понимала меня лучше, чем я сам. А, может быть, вообще знала, что произойдет — под туникой и плащом у неё не оказалось больше одежды. И мне ни с кем и никогда не было так, как с ней.

Вот такова последняя, Анджей, самая свежая причина моего внутреннего одиночества.

Нет, я, конечно, мог бы жениться на своей родной планете. Я не знал тогда, что жизнью молодого человека руководят гормоны, и зашло всё достаточно далеко. Но её родители оказались против, и она согласилась с ними. Я мог бы настоять на своём, но что-то остановило меня. Гордость, наверное. Гордость, и нежелание объяснять свои чувства. Первые десять лет я страдал, остальную жизнь был благодарен ей за слабость. Мне только по молодости и глупости могла понравиться слабая женщина, я не знаю, что нас могло бы связывать потом. Но, эта гормональная любовь уберегла меня поначалу от юношеских проблем и связанных с ними болезней. Позже гормоны ушли совсем, и мне уже просто не нужен был никто, ломающий удобный уклад моей холостяцкой жизни.

Но, если бы Айяна не родилась экзотианкой, если бы не шла война… Хотя, скорее, самые верные препятствия — внутри меня самого.