Люди и нелюди (СИ) - Романова Галина Львовна Страница 44

Голод, страх и болезни заставили стадо сменить место обитания. Они ждали еще одну тьму и один свет, и когда на четвертый раз Злой Газ стал садиться тихо, без рева и криков, вожак Хых выбрался наружу и поманил остальных.

Они выбирались из гнезда осторожно, крадучись, готовые в любой момент спрятаться обратно. Раздайся какой-нибудь громкий звук, и все опять ринулись бы в пропахшую мочой и навозом тьму гнезда. Но все было тихо. Прочие животные тоже были напуганы и поспешили убраться отсюда подальше. Лишь несколько крыланов негромко пискнули, проносясь над стадом.

Последними выбрались одноглазая Фи, все еще прижимавшая к себе трупик детеныша и несколько раненых. Вернее, только двое — Буш, которого волокла на себе Уалла, и еще один самец, Мыга. У него был искалечен двуногами бок, и рана гноилась. Он еле шел, скособочившись и держась за рану обеими руками. От него старались держаться подальше — резкий запах гнили и смерти отпугивал всех.

Точно также отлучения чуть было не заслужили Фи и Буш. Но за Буша горой стояла Уалла, живая и здоровая. Она обхватила его поперек туловища, прижавшись всем телом, и оскалила зубы, рыча и ворча, показывая, что готова сражаться за него со всем миром. У Буша распухло и кровоточило плечо. Он еле мог пошевелить левой рукой, правда, рана на правом бедре не гноилась и заживала хорошо. Тут мог остаться всего лишь шрам, и Буша оставили в покое. А вот Фи не хотели брать с собой — из-за трупика. В конце концов, она бросила его в опустевшем гнезде, закидав ветками.

Стадо шло всю ночь, остановившись на ночлег на рассвете. Дневку устроили в овраге, забившись в заросли кустарника, в тень. Дети нашли несколько гнезд мелких крыланов, которые тут же разорили, несмотря на то, что яйца все были насиженные, а в одном гнезде были птенцы. Их съели тоже, отдав в первую очередь самкам с маленькими детенышами. Кроме яиц, нашли несколько слизняков и мокриц, которые прятались под бревнами и камнями. Но этого было мало — если делить поровну, то каждому досталось бы всего по две-три мокрицы и по одному слизняку. Уставшие охотники, правда, прошлись по оврагу туда-сюда, но не отыскали ни одного зверя.

Так прошло несколько дней. С каждым разом ночной переход стада становился все короче. Взрослые выбивались из сил. Многие детеныши ослабели настолько, что их пришлось нести. У одноглазой Фи окончательно пропало молоко, и было ясно, что оба оставшихся грудничка вскоре умрут.

В последний день перехода, уже на рассвете, когда охотники, нюхая воздух, начали искать место для дневки, упал Мым. Он рухнул набок, несколько раз дернулся и остался лежать, постанывая сквозь зубы. Его стоны и вопли действовали на нервы. Все стали рычать и огрызаться, а потом Мрачный подскочил и ударил Мыма камнем по голове.

Камень выдержал. Голова — нет. Треснула кость, и Мым, дернувшись последний раз, затих.

Мрачный попятился, стискивая камень в кулаке так, что побелели костяшки пальцев. На острой грани камня блестели кровь и мозг. Все застыли, глядя на тело. Застыл и Мрачный, глядя на стекающие с камня на руку кровь и мозг. Потом медленно, как во сне, поднес руку ко рту и слизнул алую каплю. Судорожно сглотнул. Теплая кровь была такой же, как у добычи.

Кровь. Теплая. Такая же, как…

Кто первым шагнул вперед, они не заметили. Но в следующий миг взрослые, как по команде, кинулись на тело Мыма. Его рвали ногтями, резали острыми гранями камней, тянули и дергали во все стороны. Злой Глаз только-только успел оторваться от края мира и залить все вокруг своим пугающим светом, а от Мыма осталось лишь несколько самых крупных костей и клоки волос.

Облизывая пальцы — каждому досталось по куску, а некоторым по два — все посматривали друг на друга с новым чувством. Произошло нечто, из ряда вон выходящее. Никто не помнил, чтобы им пришлось нарушать табу. И никто не знал, что надо делать дальше.

Первым очнулся вожак Хых — на то он и вожак.

— Ар! — взревел он. — А-у! Гу! Бу!

И махнул палкой, подкрепляя свой призыв.

— Уа-а, ня-ня… Их! Их! — заскулили некоторые. Начинался новый день, и стаду надо было переждать яркий свет в укрытии.

— Ау! Гу! Гу! — заставляя соплеменников подчиняться, вожак Хых стал колотить самых упрямых палкой, заставляя сняться с места. Стадо подчинилось — все понимали, что надо как можно скорее покинуть это место. Ибо нельзя жить там, где умер кто-то из своих.

Окончательно остановились только через два дня, когда неожиданно вышли к широкой реке, перебраться через которую было невозможно. Зато на ее берегах гнездилось много птиц. Некоторых сумели подбить палками или камнями, а дети нашли у берега много мелкой живности. Все решили, что тут и будут жить. Тут было лучше.

Женщины, только переведя дух, начали строить гнездо на окраине росшей неподалеку рощицы — наломали длинных веток и соединили их верхними концами друг с другом, нижние подперев по кругу камнями и обломками древесных стволов, найденных в округе, чтобы вся конструкция не разваливалась. От ветра и дождя она защищала слабо, как и от ночного холода, но зато там можно было укрыться от Злого Глаза в небе. Там, по традиции, прятались беременные женщины и матери с самыми маленькими детьми. Остальные забивались к ним только в те редкие времена, когда Злой Глаз начинал моргать… Тогда свет вспыхивал так ярко, что смотрящий на него лишался зрения навсегда. В обычное же время взрослые, кому не хватило места в гнезде, располагались поблизости, устраивая себе лежки под кустами.

Так началась жизнь на новом месте.

Глава 6

И с тех пор прошло некоторое время. Сколько — Буш не знал. Нога у него давно уже зажила — на коже остался только длинный прямой шрам. Волосы в этом месте росли редко и были намного светлее, чем на остальном теле. В обращении к нему у соплеменников появилось новое «слово» и это было обозначение метки.

Вторая метка оставалась на правом плече. Там она была не в виде полосы, а в виде нескольких тонких белых прожилок, исходивших от одного центра, где наросла жесткая нашлепка, словно мозоль. Внутри, под нею, в мясе застряло что-то вроде осколка зуба или мелкого камешка. Оно долгое время причиняло боль, и Буш не мог двинуть правой рукой. Она висела плетью, он почти не спал, поскольку каждая попытка шевельнуться отдавалась острой пронизывающей болью. Вдобавок, рана гноилась. Из дыры, оставленной то ли зубом, то ли камешком, которым его ужалили странные кусачие летуны — странные потому, что их не было видно, только слышно, и они появились только с теми двуногами, — сочились гной, кровь и какая-то слизь. Воняло ужасно.

Неизвестно, что было бы с Бушем, если б не Уалла. Она осталась с ним. Хотя обычно самки недолго задерживаются с самцами и бросают их через несколько дней. Но Уалла оказалась не такой. Она ухаживала за раненым Бушем, как за младенцем — палочкой или свернутыми в трубочку листьями удаляла гной, языком слизывая остальное. Обкладывала его пахучими листьями. Что-то давала жевать — раз рана внутри, то и пахучие листья тоже должны как-то попасть внутрь! — что-то прижимала к ранам. Отгоняла привлеченных вонью падальщиков и собственных сородичей. А когда стадо кочевало, помогала Бушу идти, подставив плечо.

Было время, когда Бушу было совсем худо. Он мало, что об этом помнил — лежал в жару и беспамятстве, лишь иногда открывая глаза. Память смутно сохранила воспоминание о том, как соплеменники сгрудились поодаль, а над ним припала к земле Уалла, рыча и вскрикивая с отчаянием и злобой. Это было время, когда вожак Хых чуть было не приказал выбросить всех раненых и заболевших, ибо еды и места в гнезде не хватало. Двоих выпихнули наружу, Мым сумел задержаться у самого порога, Буша отстояла Уалла.

Обычно стадо заботилось о своих больных и раненых сородичах, но только до тех пор, пока было вдоволь еды и не было врагов. Они смутно понимали, что выжить можно только вместе и нельзя бросать никого на произвол судьбы. Но с безнадежными больными или совсем дряхлыми стариками и старухами, которые не могли уже сами идти во время кочевок поступали сурово — если отстал и упал, дальше спасайся сам. Мертвых не хоронили. Своего младенца Фи просто бросила в загаженном гнезде, хотя и закидала ветками. Обглоданные останки Мыма оставили на земле — почему-то, когда все закончилось, никто не осмелился подойти к тому, что от него осталось.