Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин Страница 46

Когда охотники добывали лахтака, тюленя или кита, женщина всякий раз брала свой ржавый пекуль, приходила за своей долей, и никто не смел сказать ей ни слова.

Женщина жила одна; в одиночестве она гуляла по берегу и пела.

Песни, которые пела женщина, достались ей от её бабушки, но не для каждой из них было известно предназначение. Иногда понятно было из составляющих мелодии: женщина узнавала в песне снег, и ночь, и тишину и понимала, что песня эта – для спокойного зимнего сна, такого, чтобы проснуться полным сил и радости.

Одна песня ей никак не давалась. В этой песне были сплетены снежная пурга и китовий зов, но женщине никак не удавалось найти смысл такого сочетания.

Однажды вечером, на границе ночи, в дни ноябрьской пурги, женщина стояла на скале и пела. Женщина видела все знаки наступающей бури, но не спешила домой. Она решила проверить, не сработает ли песня, если петь её во время пурги.

А потом стало поздно: пурга обрушилась на землю, и мир исчез. Песня растворилась в вое ветра, и женщина поняла, что не сможет найти путь домой.

И тогда к ней вышел незнакомец. Он сказал: я тебя выведу. Взял её за руку и повёл сквозь бурю, а когда случались особенно сильные порывы ветра, он останавливался и крепко обнимал женщину, закрывая собой. И ветер не имел над ним власти.

Он довёл её домой и остался на ночь, а наутро ушёл.

С тех пор человек приходил почти каждую ночь, пока женщина не понесла.

Однажды женщина проследила за ним до самого берега и увидела, что на берегу высится тело огромного белого кита. Когда человек приблизился к нему, кит раскрыл пасть, и человек вошёл внутрь.

Так женщина узнала, что стала женой человека-кита.

Ничего в их жизни после этого не изменилось: женщина пела песни, а её мужчина приходил на зов. Иногда задерживался на одну ночь, иногда на две. Никогда – дольше трёх. Он говорил, что никак нельзя ему оставлять своё китовье тело слишком надолго. Оставшись без души, кит затоскует, станет буен и непредсказуем, потеряет разум.

Но вышло так, что женщина заболела. Не помогали ни снадобья шамана, ни тюлений жир. Ничто не могло её согреть. Посреди жарко натопленного полога женщина лежала, укутанная в медвежьи шкуры, и казалось, вот-вот покроется ледовой корочкой. Люди Нунака не знали причин её болезни, а потому не могли помочь. А дело было в том, что ребёнок внутри неё был снежным китом, и ему нужны были особые песни, чтобы расти спокойно и не убить случайно свою мать.

Кит-отец остался со своей человеческой женой и пел ей эти песни. Пока он был рядом, китёныш в её чреве успокаивался и женщине делалось тепло и хорошо. Так прошёл день, другой, третий, десятый. Наконец опасность миновала, а к женщине вернулось сознание. Вышла она из яранги, чтобы набрать в леднике мяса на обед, смотрит, народ нанукский радуется, ножи точит: пришла весть, что охотники загарпунили огромного белого кита – большая радость всему селению. Женщина бросилась обратно в ярангу – поздно: не было там её мужа, и только горсточка снега осталась от него.

Старуха замолчала. Замолчал и Умилык.

Умилык знал, что его пересказ – всё равно что через жаркий полог нести снег в сите. Неловко и непрактично, но если выбора нет, лучше донести хоть что-то.

В комнате повисла тишина – прозрачная и задумчивая. Только теперь Умилык понял, что пурга за окном утихла.

– Что с ней стало?

Голос подала женщина с мёртвыми глазами. Умилык видел, с каким интересом та следила за сказкой Навэтын, но не думал, что она решится на вопрос. А когда старуха ответила, удивился ещё больше. Тон у старухи был ворчливый, но Умилык подумал, что, имей её слова форму, от них исходило бы тепло.

Умилык перевёл:

– Это простая история, как говорит товарищ Борисов. Женщина, что носит в себе снежного кита, и сама становится частью китовьего племени. Конечно же, мать белых китов пришла за ней.

– Неужели люди Нанука так просто её отпустили? – скептически уточнил Борисов. – Ведь эта женщина знала столько важных песен. Уж, наверное, они понимали выгоду этого соседства.

Старуха сказала короткую фразу, и Умилык на мгновение запнулся, подбирая правильные слова. Почему-то ему показалось важным, чтобы перевод прозвучал так же поэтично:

– Для всего в этом мире есть своя песня: люди Нунака забыли о женщине, едва снег припорошил её следы.

Борисов хохотнул и обернулся к Ольге:

– Ну что же, кажется, ваша очередь. Есть у вас история про кита?

Ольга: история про кита

– Есть у вас история про кита? – спросил москвич, и Ольга вся сжалась от его вкрадчивого тона. Как будто скальпелем надрезали кожу, чтобы под неё заглянуть.

Мальчик в животе шевельнулся. Откуда-то она совершенно точно знала, что это мальчик. Может, потому, что так говорил Айвэ, а он всегда говорил только правду.

Этот ребёнок знал о ней всё и, кажется, очень хотел жить. Она чувствовала его толчки всякий раз, когда мысли сворачивали не туда.

В эти моменты ей казалась, что чернота, в которую она провалилась после смерти Айвэ, не то чтобы отступает, но обретает измерение, глубину.

Никто не виноват, сказал тогда доктор. Сердце Айвэ остановилось за несколько мгновений до этого, а уже потом, отпущенная его ослабевшей рукой, упала на него балка, придавив большого, сильного, красивого Айвэ.

Доктор был невысокий, щуплый и совсем молодой, во взгляде его серых глаз Ольга разглядела себя трёхлетней давности. Такой же была и она в первые дни в этом малоцветном мире, который казался очень плоским, демонстративным, ненастоящим – словно в наспех сооружённых декорациях кто-то снимал фильм о жизни на Крайнем Севере.

Но когда дошло до дела, в котором он был мастером, доктор преобразился, голос его обрёл уверенность, а повадка сделалась жёсткой. Ольга подумала мимоходом, с каким удовольствием наблюдала бы за таким профессиональным преображением в другой момент. Теперь же в ней словно не отключался автоматический регистратор происходящего, а сама она сидела чуть в стороне, укутанная во мрак и горе.

У горя бывает разный вкус. Горе Ольги имело привкус китового жира: в день смерти Айвэ бригада китобоев Кытооркэна вернулась с огромной добычей. Большое событие и праздник для всего посёлка.

Конечно, она слышала про мальчика, о котором рассказывал москвич. Совсем ещё юный, тот взялся в одиночку отгонять медведицу с медвежатами. Трагическая смерть. Только Ольга не знала, что он был из китобоев и что кит, добытый тогда кытооркэнцами, – и его заслуга тоже.

После смерти Айвэ реальность сделалась чем-то вроде чёрно-белого кино – что-то из странных французов с экспериментами оператора и режиссёра. Ольга то и дело теряла нить повествования и