Четвертый кодекс (СИ) - Виноградов Павел Владимирович "Палимпсест_2" Страница 54

А ах-мен исчез, словно и не было. Его долго искали, но не нашли.

И еще Кукулькан узнал, что той же ночью, когда его отравили, умер Ахав Кан Холь – споткнулся в своем доме и раскроил себе череп о каменную плиту.

...Кровь царя – она может все! Она может питать богов, возрождать природу, даровать урожай – продлевать жизнь людей. И с чем сильнее боль царя, когда он отдавал свою кровь, тем большей силой она обладает.

Ему страшно, но он должен это сделать. Ему надо чем-то заместить те тысячи сердец, которые иначе будут вырваны у жертв.

Перед ним на коленях его царица. Для нее вопросов нет: она тоже знает, что делает должное, и деяние это имеет огромную важность. Ее лицо бледно и сосредоточено. Широко открывает рот и высовывает как можно дальше язык.

Кукулькан, стоящий перед ней во весь рост, обнаженный по пояс, покрытый исполненной глубокого символизма раскраской, разматывает набедренную повязку.

Народ вокруг пирамиды, на вершине которой священнодействует венценосная чета, замер. Тысячи напряженных темных лиц, блестящих, словно драгоценные камни, глаз. Они хотят видеть это.

В одну руку царь берет кокан – шип ската-хвостокола, в другую – свое мужское естество, и, не желая тянуть, резко вкалывает острейший хрящ, пробивая плоть насквозь.

Боль ослепительно-безумна.

Но все только начинается. Он передает шип царице, а сам берет толстый, сплетенный из травяных волокон шнур и старательно продевает его в рану.

Про боль можно уже не говорить – он словно родился с ней, в мире не осталось ничего, кроме великой этой боли.

Царица прокалывает шипом свой язык, откуда тоже начинает сочиться кровь. При этом в лице женщины не дрогнул ни один мускул – она уже в трансе.

Кукулькан протягивает ей набухший кровью конец шнура, который все еще в нем, и она продевает его сквозь язык, тащит дальше, усиливая кровотечение у себя и мужа, вызывая новые вспышки дикой боли.

Так они и стоят, нанизанные друг на друга кровавыми узами. Это не просто напоминает соитие – это оно и есть, но соитие не в этом мире. От физического соития родились их сыновья, но, чтобы они могли обладать надмирной силой кух, царю и царице должно соединить свою кровь в духовных сферах.

- Сыны мои, цветы шипа моего ската, да пребудет с вами кух, - шепчет Кукулькан, погружаясь в экстаз, вызванный болевым шоком и потерей крови.

Тяжелые вишневые капли падают на разложенную между царственной четой бумагу, рисуя на ней странные знаки – кровь словно сама пишет кодекс этого жестокого мира. Жрецы собирают бумагу, складывают на жаровню и поджигают. Так кровь освободит свою кух, накормит богов и унесет царя в их обиталище.

Вдыхая запах горелой крови и дурманящих трав, Кромлех видит, как из жаровни поднимается огромный Змей Видения, почему-то больше похожий на пернатую сороконожку. Или толстую мохнатую живую веревку, словно пуповина, связывающую Кукулькана с миром иным. Змей топорщит зеленые перья, раскрывает алую пасть со страшными клыками, играет тонким языком, похожим на один из языков эгроси.

Из пасти появляется человеческое лицо. Очень знакомое Кромлеху – потому что оно его собственное.

- Посмотри, - говорит ему живущий в Змее двойник, – посмотри на этот мир и людей в этом мире.

Голос его заполняет всю вселенную – как и боль Кукулькана. А может, этот голос и есть его боль...

- Ты сминаешь миры, как бумагу, но ты не Бог.

- Я знаю, - еле слышно отвечает Кукулькан.

- Ты должен слышать! - грохочет из Змея Кромлех. – Ты должен понимать! Ты должен знать!

- Что?! – кричит Кукулькан.

Но видение исчезает.

Кукулькан обнаруживает себя без сил лежащим на земле и глядящим в далекие небеса. Боль притупилась, стала почти приемлемой. Хотя теперь воспоминание о ней уже не оставит его никогда.

- Халач-виник обрел кух! – возглашает жрец. – Халач-виник принес кух в мир!

«Кух?.. - думает Кромлех. – Кто это?..»

Новый верховный жрец в упор глядит на него темными глазами. Кажется ли Кукулькану от боли и дурмана, или действительно где-то в самой глубине их затаились ненависть?..

...Царский танец – не просто танец, а космический акт. Кровь царя – кух – поддерживает жизнь вселенной, а танец – тах – придает ей динамику. Без кух и тах замрет движение звезд и планет, сезоны перестанут сменяться, остановится непрерывная чреда творящих историю событий.

Сегодня халач-виник Кукулькан танцует с посохом шукпи в честь бога Кавиля – покровителя царей, молодого бога, из-под земли поднявшегося.

«И еще ипостаси бога Марса», - думает Кромлех, выделывая в клубах дурманящего дыма курений медлительные, но сложные па танца под тягучую потустороннюю музыку. И эти движения действительно похожи на скованные водой, вкрадчивые движения танцев эгроси.

Кромлех уже не знает, где он – в юкатанской сельве или марсианских гротах. А может, в шаманском чуме в глубине Сибири... Скорее всего, он вне всех этих мест, в нигде и никогда – области богов.

Посох взлетает над его головой, колыхая роскошными перьями. Он символизирует царскую птицу кетцаль. Но Кромлех видит, что это оперенный крест.

И танцует он вокруг установленного на площадке для царского танца креста, увитого растениями, с кетцалем сверху. Это Сердце небес – лестница, по которой царь поднимается в мир богов. Ученый Кромлех понимает, что это – изображение Древа Жизни.

Но это – крест. Евгений знает, что этот символ священен во всей Америке – от Анд, до Великих озер.

Почему?

Он снова во влажных недрах Эгроссимойона, внимает речам странного эгроси.

«У нас не может быть ни противника-антагониста Бога, ни креста как символа бесконечности»...

Рептильи глаза Хеэнароо вдруг сменяются взглядом других, уже человеческих, но тоже обманчиво вкрадчивых.

«На людей креста почти не действовала магия»...

И другой взгляд вспомнился – бешеный, звериный.

«Перед тем, как уйти, вы снимите – это!»

Участившийся ритм барабанов разом смолк, царь застыл с занесенным посохом. Народ, жадно внимавший каждому движению танца, затаил дыхание.

На ветвях Мирового Древа царь вдруг увидел глядящую на него мертвым взором удавленную женщину.

Иш-Таб!

- Вон! – кричит ей на пике транса халач-виник и падает наземь.

Когда настало время наносить на тело царя новые рисунки, которые он вынес из своих видений, он велел татуировщику изобразить в середине груди крест...

...Жрецы долго терпели, копили силы, много времени прошло, прежде чем они попытались еще раз. И тогда им это почти удалось. За это время ягуары Кукулькана, из которых он создал вполне работающую тайную полицию, раскрыли немало заговоров против царя. Заговорщики гибли в муках, но никто из них так и не выдал нового главного жреца – Ахав Кан Ача. А тот выжидал, склоняясь перед царем и прославляя все его решения, как глас божий.

И снова этот был яд, но на сей раз его нанесли на кокан перед очередным царским кровопусканием. Он совершал ритуал совместно со старшим сыном – Топильцином, они должны были проколоть себе языки.

Кромлех увидел на шипе темную, напоминающую смолу, каплю, и понял все. Но остановить обряд уже не мог – ждущий царской крови народ не примет отказа от жертвы. Ни при каких обстоятельствах.

Кромлех взглянул на стоящего перед ним сына – высокого, стройного, не по-здешнему белокожего, прекрасного, как одинокий кипарис – и тихо сказал ему по-русски (это был тайный язык, знать который было положено лишь царю и его наследнику):

- Меня отравили. Когда я упаду, хватай жрецов и говори с народом. Держи власть. Смерть мою скрой.

Топильцин был уже сложившимся государем. Он коротко кивнул, и лишь в его брошенном на отца взгляде затаилось страдание.

Не дрожащей рукой Кукулькан поднес шип к далеко высунутому языку.

«Я все сделал хорошо, - подумал он. – Мне пора. Топильцин доделает остальное».

Он резко воткнул кокан и не успел ощутить боли – мир померк.

На сей раз мудрый колдун не появился. Кукулькан пришел в себя через много дней, с трудом вырываясь из паутины тяжелых навязчивых видений. По всей видимости, его организм все-таки был необыкновенным, если так долго сопротивлялся и в конце концов переборол действие яда, который доложен был убить его на месте.