Аркадий Стругацкий - Обитаемый остров (Вариант 1971 года, иллюстрации: Ю.Макаров) Страница 59

Обогнув танк, он остановился.

Они лежали рядком: белый до синевы Фанк, похожий на мертвеца; скорченный, постанывающий Зеф, вцепившийся грязно-белыми пальцами в свою рыжую шевелюру, и весело улыбающийся Крючок с мёртвыми глазами куклы. Приказ был выполнен в точности. Но Гай, весь ободранный, весь в крови, тоже лежал поодаль, отвернув от неба обиженное мертвенное лицо, раскинув руки, и вокруг него трава была смята и затоптана, и валялась сплющенная белая каска в тёмных пятнах, а из развороченных кустов торчали ещё чьи-то ноги в сапогах.

— Массаракш… — пробормотал Максим, с ужасом представив себе, как здесь несколько минут назад схватились насмерть два рычащих и воющих пса, каждый во славу своего хозяина…

И в этот момент та, другая Сила нанесла ответный удар.

Максиму этот удар пришёлся по глазам. Он зарычал от боли, изо всех сил зажмурился и упал на Гая, уже поняв, что тот мёртв, но стараясь закрыть его своим телом. Это было чисто рефлекторное — он ни о чём не успел подумать и ничего не успел ощутить, кроме боли в глазах, — он был ещё в падении, когда его мозг отключил себя.

Когда окружающий мир снова сделался возможным для человеческого восприятия, сознание включилось снова. Прошло, вероятно, очень мало времени, несколько секунд, но Максим очнулся, весь покрытый обильным потом, с пересохшим горлом, и голова у него звенела, как будто его ударили доской по уху. Всё вокруг изменилось, мир стал багровым, мир был завален листьями и обломанными ветвями, мир был наполнен раскалённым воздухом, с красного неба дождём валились вырванные с корнем кусты, горящие сучья, комья горячей сухой земли. И стояла болезненно-звенящая тишина. Живых и мёртвых раскатило по сторонам. Гай, засыпанный листьями, лежал ничком шагах в десяти. Рядом с ним сидел Зеф; одной рукой он по-прежнему держался за голову, а другой закрывал глаза. Фанк скатился вниз, застрял в промоине и теперь ворочался там, тёрся лицом о землю. Танк тоже снесло ниже и развернуло. Прислонясь к гусенице спиной, мёртвый Крючок по-прежнему весело улыбался…

Максим вскочил, разбросав наваленные ветки. Он подбежал к Гаю, схватил его, поднял, поглядел в стеклянные глаза, прижался щекой к щеке, проклял и трижды проклял этот мир, в котором он так одинок и беспомощен, где мёртвые становятся мёртвыми навсегда, потому что ничего нет, потому что нечем сделать их живыми… Кажется, он плакал, колотил кулаками по земле, топтал белую каску, а потом Зеф начал протяжно кричать от боли, и тогда он пришёл в себя и, не глядя вокруг, не чувствуя больше ничего, кроме ненависти и жажды убивать, побрёл снова наверх, на свой наблюдательный пост…

Здесь тоже всё переменилось. Кустов больше не было, спёкшаяся глина дымилась и потрескивала, обращённый к северу склон холма горел. На севере багровое небо сливалось со сплошной стеной чёрно-коричневого дыма, и над этой стеной поднимались, распухая на глазах, ярко-оранжевые, какие-то маслянисто-жирные тучи. И туда, где возносились к лопнувшей от удара небесной тверди тысячи тысяч тонн раскалённого праха, испепелённые до атомов надежды выжить и жить, в эту адскую топку, устроенную несчастными дураками для несчастных дураков, тянул с юга, словно в поддувало, лёгкий сыроватый ветер.

Максим поглядел вниз, на проход между холмами. Проход был пуст, взрытая гусеницами и обожжённая атомным ударом глина курилась, тысячи огоньков плясали на ней — тлели листья и догорали сорванные сучья. А равнина на юге казалась очень широкой и очень пустынной; её больше не заволакивали пороховые газы, она была красна под красным небом, на ней неподвижно чернели одинокие коробочки — испорченные и повреждённые танки штрафников, и по ней уже приближалась к холмам редкая изломанная цепочка странных машин.

Они были похожи на танки, только вместо артиллерийской башни на каждой был установлен высокий решётчатый конус с тусклым округлым предметом на верхушке. Они шли быстро, мягко переваливаясь на неровностях, и они были не чёрные, как танки несчастных блицтрегеров, не серо-зелёные, как армейские танки прорыва, — они были жёлтые, ярко-весело-жёлтые, как жандармские патрульные автомобили… Правого фланга шеренги уже не было видно за холмами, и Максим успел насчитать всего восемь излучателей. В них чудилась какая-то наглость хозяев положения; они шли в бой, но не считали нужным ни скрываться, ни маскироваться; они нарочито выставлялись напоказ и своей окраской, и своим уродливым пятиметровым горбом, и отсутствием обычного вооружения. Те, кто вёл эти машины и управлял ими, считали себя, должно быть, в полной безопасности. Впрочем, вряд ли они об этом думали; они просто спешили вперёд, подстёгивая лучевыми бичами железное стадо, которое катилось сейчас через ад, и они наверняка ничего не знали об этих бичах, как не знали и того, что бичи эти хлещут их самих… Максим увидел, что левофланговый излучатель направляется в лощину, и пошёл ему навстречу, вниз по склону холма.

Он шёл во весь рост. Он знал, что ему придётся силой выковыривать чёрных погонщиков из железной скорлупы, и он хотел этого. Никогда в жизни он ничего так не хотел, как хотелось ему сейчас почувствовать под пальцами живую плоть… Когда он спустился в лощину, излучатель был уже совсем близко. Жёлтая машина катилась прямо на него, слепо уставясь стекляшками перископов, решётчатый конус грузно раскачивался не в такт приседаниям машины, и теперь видно было, что на вершине качается серебристый шар, густо утыканный длинными блестящими иглами…

Они и не подумали остановиться, и Максим, уступив дорогу, пропустил их, пробежал несколько метров рядом и вскочил на броню.

Часть пятая

ЗЕМЛЯНИН

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Государственный прокурор спал чутко, и мурлыканье телефона сразу разбудило его. Не раскрывая глаз, он взял наушник и хрипло сказал:

— Слушаю.

Мяукающий голос референта произнёс, как бы извиняясь:

— Семь часов, ваше превосходительство…

— Да, — сказал прокурор, всё ещё не раскрывая глаз. — Да. Благодарю.

Он включил свет, откинул одеяло и сел. Некоторое время он сидел, уставясь на свои тощие бледные ноги, и с грустным удивлением размышлял о том, что вот уже шестой десяток пошёл, но не помнит он ни одного дня, когда бы ему дали выспаться. Всё время кто-нибудь будит. Когда он был поручиком, его будил после попойки скотина денщик. Когда он был председателем Чёрного трибунала, его будил дурак секретарь с неподписанными приговорами. Когда он был школяром, его будила мать, чтобы он шёл на занятия, и это было самое мерзкое время, самые скверные пробуждения. И всегда ему говорили: надо! Надо, ваше благородие… Надо, господин председатель… Надо, сыночек… А сейчас это «надо» говорит себе он сам… Он встал, накинул халат, плеснул в лицо горсть одеколона, вставил зубы, посмотрел, массируя щёки, в зеркало, скривился неприязненно и прошёл в кабинет.

Тёплое молоко уже стояло на столе, а под крахмальной салфеточкой — блюдце с солоноватым печеньем. Это надо было выпить и съесть как лекарство, но сначала он подошёл к сейфу, отвалил дверцу, взял зелёную папку и положил её на стол рядом с завтраком. Хрустя печеньем и прихлёбывая молоко, он тщательно осматривал папку, пока не убедился, что со вчерашнего вечера её никто не раскрывал. Как много переменилось, подумал он. Всего три месяца прошло, а как всё переменилось!.. Он машинально взглянул на жёлтый телефон и несколько секунд не мог отвести от него глаз. Телефон молчал — яркий, изящный, как весёлая игрушка… страшный, как тикающая адская машина, которую невозможно разрядить…

Прокурор судорожно, двумя руками вцепился в зелёную папку, зажмурился. Он ощутил, что страх нарастает, и поспешил одёрнуть себя. Нет, так дело не пойдёт, сейчас надо хранить абсолютное спокойствие и рассуждать совершенно бесстрастно… «Выбора у меня всё равно нет. Значит, риск… Ну что же: риск так риск. Риск всегда был и будет, нужно только свести его к минимуму. И я его сведу к минимуму. Да, массаракш, к минимуму!.. Вы, кажется, не уверены в этом, Умник? Ах, вы сомневаетесь? Вы всегда сомневаетесь, Умник, есть у вас такое качество, вы — молодец… Ну что же, попытаемся развеять ваши сомнения. Слыхали вы про такого человека — его зовут Максим Каммерер? Неужели слыхали? Это вам только кажется. Вы никогда раньше не слыхали про такого человека. Вы сейчас услышите о нём первый раз. Очень прошу вас, выслушайте и составьте о нём самое объективное, самое непредубеждённое суждение. Мне очень важно знать ваше объективное мнение, Умник: от этого, знаете ли, зависит теперь целость моей шкуры. Моей бледной, с синими прожилками, такой дорогой мне шкуры…»

Он прожевал последнее печенье и залпом допил молоко.

Потом вслух сказал: «Приступим».

Он раскрыл папку.