Карина Демина - Механическое сердце. Искры гаснущих жил Страница 15

Она ему не нравится.

И Кэри, прикусив губу, решила, что он ей тоже несимпатичен. Совершенно… правда, рассмотреть его толком не выходит.

Высокий.

И волосы светлые, с легкой рыжиной. А смотрит куда-то поверх ее головы. И губы так зло кривятся…

– Прошу вас, леди. – Он подал руку, не принять которую было невозможно. Только рука почему-то была в перчатке, и, когда Кэри коснулась ее, муж вздрогнул. На мгновение показалось, что он руку уберет, совершенно по-детски спрятав за спину, но нет…

– Сколько вам лет? – поинтересовался Брокк.

– Почти шестнадцать.

Он явно хотел что-то сказать, но сдержался.

Шестнадцать?

Да ей по виду и четырнадцати нет. Сущий ребенок.

Высокая. Стройная. Изящная.

Красива, конечно.

Нет некрасивых Высших, и в этой чувствуется порода, несмотря на нечистую кровь. Лицо пока по-детски пухло, особенно щечки, на которых то вспыхивает румянец, то гаснет. Ей страшно и в то же время любопытно. На него посматривает сквозь ресницы, изо всех сил пытаясь этот свой интерес скрыть.

Кэри из рода Лунного Железа.

Вот и что с ней делать-то?

– Не следует меня бояться, леди, – сказал Брокк, мысленно проклиная и Стального Короля с его идеями, и Одена, который сбежал от высокой чести, предоставив остальным расхлебывать последствия.

И зачем ему жена?

Тем более такая.

Какая?

Пахнущая свежей травой и железной окалиной. С узкой ладошкой, которая дрожит в его руке. С пальцами, что то гладят, то сжимаются, словно она боится эту руку отпустить.

Потеряться.

С высокой, слишком взрослой для нее прической. С платьем нелепого темно-синего цвета, который ей не идет, подчеркивает бледность, какую-то болезненную прозрачность кожи. С белой тонкой шеей… и острыми детскими ключицами. С воротничком, который выглядит колючим, неудобным… со всей этой обманчивой хрупкостью и наивным взглядом. В нем читается страх пополам с обидой.

– Я, – она все же рискнула посмотреть в глаза и шмыгнула носом, – я вас не боюсь.

– И чудесно, – подал голос Стальной Король. – В таком случае позволю себе оставить вас. Брокк, надеюсь, ты помнишь, о чем мы говорили. И дашь себе труд подумать над моими словами.

Будто у него есть иной выбор.

Брокк чувствовал, что едва сдерживает гнев. Не на эту девочку, за которой, по-хорошему, нет вины. И не на Короля – на него сердиться бессмысленно. И точно не на Виттара, наблюдавшего за представлением, которое, кажется, изрядно его веселило. На себя. За слабость. За беспомощность. Зависимость.

И за то, что этот брак изначально обречен быть несчастливым.

Память услужливо подобрала десяток причин.

…Зимний парк. И стекла далекой оранжереи с морозной росписью. Черный бархат ночи. Россыпь звезд, каких-то неестественно ярких, крупных, словно искусственных. Скамья. Газовый фонарь. В пятне его света снег искрится, и Брокк, считая искры, ждет… снова ждет.

У нее в привычке не обращать внимания на время. И надо бы уйти, он уже начал замерзать, но упрямство заставляет оставаться на месте.

…Лэрдис появится. В конце концов, она всегда появляется.

Минуты летят.

Парк пуст. Вновь пробуждается привычный зыбкий страх, что сегодня она все-таки не придет. Забыла. Не сочла нужным. И рука тянется к карману, в котором лежит ее записка. От бумаги исходит тонкий аромат лаванды. И Брокк готов вдыхать его, согреваясь надеждой.

– Прости, милый. – Лэрдис прекрасна, как сама зима, и ей к лицу наряд из темно-синего бархата, рыжим мехом отороченного…

…Кэри надела похожий, но и в нем выглядела ребенком, пожалуй, более ребенком, чем на самом деле являлась.

На плечах Лэрдис белым снегом лежит шубка. Щеки слегка разрумянились, а глаза сияют. Она дарит поцелуй, которого Брокк почти не ощущает, до того холодны ее губы.

– Я немного занята была. Надеюсь, ты не сердишься? – Она касается его щеки и вздыхает: – Мой мальчик совсем замерз.

Брокка злит, что она называет его мальчиком, но льстит, что считает своим.

– Мой, конечно, мой. – Она гладит обледеневшую щеку. – Я его никому не отдам.

И снова аромат лаванды. Ей он нравился, и сами невзрачные эти цветы… если, конечно, она не лгала. А лгала она с удивительной легкостью, но тогда Брокку хотелось верить.

– Пойдем. – Она берет его за руку и сжимает, сквозь кожу перчатки ощущая железо, морщится слегка, но Брокк заставляет себя не замечать этого неудовольствия. – Я знаю, как тебя согреть… и прости, пожалуйста, обещаю, что больше не буду так делать.

Будет.

Не раз и не два. И ожидание – часть игры. Она проверяет Брокка, а он, глупец, слишком счастлив, чтобы позволить себе увидеть правду. И позволяет играть с собой.

Месяц. И два… и полгода почти сказки…

А потом было больно. И Брокк не желает вновь испытывать эту боль.

Глава 7

Лежа на узкой кровати, Таннис слушала, как мамаша костерит отца: опять набрался и, скотина этакая, пропил почти весь недельный заработок. Отец отвечает, но вяло, ему хочется спать и чтобы мать наконец умолкла…

Таннис знала, что деньги у мамаши имелись. Она прятала их в чулок, а чулок – под соломенный матрац. Порой мамашу начинали одолевать страхи – ворья в Нижнем городе много, – и тогда она принималась чулок перетряхивать, пересчитывать отсыревшие ассигнации и искать новое надежное место. Сбережения отправлялись в древний, на свалке добытый шкаф, под ворох тряпья, затем – в старый ларь, почти пустой, в драные зимние сапоги и в конце концов возвращались под матрац. Денег было немного, и понять, зачем их мамаша копит, Таннис не удавалось.

Вот у нее есть цель.

И этой цели Таннис добьется, не будь она собой.

Поерзав – кровать была узкой, неудобной, а матрац давно следовало поменять или хотя бы проветрить, Таннис перевернулась на живот и закрыла глаза. Она представила себе будущую квартиру, небольшую, но чистенькую.

Без крыс, мышей и тараканов.

И с окнами большими, чтобы много света проникало.

С комнатами настоящими, а не с закутками, отгороженными ширмой – за нее выступает замызганная драная простынь. И в гостиной Таннис поставит кресло на гнутых полозьях. Место ему отведет напротив камина, который будет разжигать по вечерам. А для каминной полки Таннис кошечек фарфоровых купит. И сама, сидя в кресле с вышивкой – вышивать Таннис не умеет, но ради такого дела научится, – будет раскачиваться, любоваться огнем и слушать тишину…

– И ты разлеглася, корова. – Мамаше надоело ссориться с отцом, и она легко сдвинула ширму, каковую вовсе полагала блажью и роскошеством. Чего Таннис от своих прятаться? – Валяешься! – Мамаша хлестанула наотмашь засаленным полотенцем.

– Прекрати, – буркнула Таннис, приоткрыв глаз.

– Что? Небось не думала, что узнаю?

Сердце ухнуло. Неужели мамаша лишнее прознала? Вечно она то в вещи нос свой сунет, то в матраце шебуршится, то под кровать лезет, пол простукивает, словно опасаясь, что Таннис утаит те скудные гроши, которые платили на заводе. Вдруг да нашла чего…

Чего?

Листовок в дом Таннис не таскала, а деньги, зная этакую мамашину привычку, хранила не дома. А о том месте знали немногие, и этих немногих давным-давно в живых нет.

– Мало тебе было! – Мамаша перехватила полотенце левой рукой и вновь хлестанула, попав по плечам. Удар не был сильным, а обижаться Таннис давно отвыкла. – Опять с ворьем связалась? Выродила на свою голову!

– Ма, отвали. – Таннис от полотенца увернулась.

– Все знаю. – Мамаша перехватила полотенце поудобней и замахнулась, но не ударила. – Кто он?

– Кто?

– Хахаль твой!

– Какой хахаль?!

Мамаша вцепилась в волосы Таннис, дернула, не зло, скорее уж раздражение выплескивая. Она-то с характером женщина, ей проораться надобно, потом сама же жалеть возьмется, и тоже громко, искренне.

– Тот, к которому ты на свиданки бегаешь!

Вот же… оттолкнуть? Так разорется… все услышат… и ладно бы только слышали, но нет, народец любопытный в доме обретается, и с кого-нибудь станется следом пойти…

…за Таннис и так всю неделю ходят, приглядывают издали, чтобы не сбежала. Не доверяет Грент… и правильно делает.

Вот только бежать ей некуда.

Пока.

– Какой, на хрен, хахаль? – Таннис терпела, хотя с легкостью могла сбросить сухопарую ослабевшую мамашину руку. – Чего ты себе придумала?!

– Я придумала? – Пальцы мамаша разжала и вновь за полотенце взялась. Била не со злостью, но шлепки получались звонкими, громкими. – Я, значится, придумала… я ж тебя, охальницу, вырастила… ночей не спала… берегла…

Таннис закрыла голову руками. Было не больно, скорее утомительно.

– На работу устроила… и мужа приличного нашла, почитай…

А вот это интересно.

Мужа, значит… приличного, то есть при деньгах. И небось муж этот несостоявшийся, чтоб ему провалиться, мамаше приплатил или обещался приплатить за согласие.

– Или думаешь, что на тебя, красу ненаглядную, много охотников?