Карина Демина - Леди и война. Пепел моего сердца Страница 33

«Здравствуй, драгоценная моя.

Целую твои руки, умоляя простить за долгое отсутствие. Хотел бы поцеловать не только руки, а, скажем, одну очаровательную родинку на твоей груди, ту, что на звездочку похожа, ты ее еще так мило стесняешься… и поцелую, как только вернусь.

Моя поездка невыносимо скучна. И если бы не дожди, я бы взял тебя с собой, хотя бы затем, чтобы теперь не мучиться от одиночества. Сейчас сижу в трактире и слушаю пафосный бред залетного умника, которому вздумалось облагодетельствовать человечество. Если бы ты знала, как они мне надоели! Лезут и лезут… знают же, чем грозит им появление на наших землях, но все равно лезут.

Чего ради?

Идейные. И с ними даже разговаривать невозможно, потому что они не слышат ничего, что расходится с их собственными представлениями об устройстве мира. Я уже и не пытаюсь переубеждать – пустая трата сил. Рецепт от этой заразы один, как бы ни печально было это сознавать.

В остальном, конечно, все хорошо. На Мальхольде дал разрешение корчевать лес. Пусть четверть оставят себе на общинный дом. С крестьянами тоже сложно. Довольно долго пришлось втолковывать, почему община вообще должна принимать пришлых. Порой меня поражает человеческая слепота. Сами шепчутся о войне, но ничего не делают, чтобы эту войну пережить. Мне приходится уговаривать их делать запасы! А про чужаков и вовсе речи нет. Вдруг да не придут, что потом с домом делать?

Уверил, что придут. И пригрозил поркой. Помогает лучше аргументов.

Оставшийся лес пойдет по реке, на Ташере его используют. А земли засеем рожью, в этих местах она растет лучше. Старосты, правда, пытались убедить меня, что лен выгоднее, но потом нам удалось прийти к соглашению. Уверяю, никто сильно не пострадал.

Нет, розги в определенных случаях – незаменимый довод.

Проинспектировав Шевич – помнишь, я тебе показывал этот городок на карте? – вынужден признать, что большей дыры не видывал. Здешний градоправитель совершенно заворовался и обнаглел. Обозвал меня изменником и пригрозил, что выдаст Совету.

Я его повесил, а имущество конфисковал в пользу казны.

И, упреждая твое негодование, скажу: эта смерть спасет многие жизни тем, что следующий градоправитель десять раз подумает, прежде чем воровать. Стены города разваливаются. Колодцы нуждаются в чистке. Амбары пусты. И если случится осада… хотя какая осада? Ворота от пинка развалятся, а стража разбежится.

Вот я и засел на две недели, пытался хоть что-то исправить.

Пообещал вернуться к лету. Быть может, ты захочешь поехать со мной? Я понимаю, что у тебя тысяча собственных забот, но я действительно очень по тебе скучаю. Да и людям полезно увидеть леди Дохерти… да, я знаю, что ты до сих пор не привыкла к этому титулу, впрочем, как и я сам, но сейчас именно мы представляем семью.

Одни обломки остались.

Я понимаю, что Ллойд прав и нельзя пока мешаться – будет только хуже, – но если бы ты знала, до чего противно. Словно участвую в довольно мерзком обмане. Как потом в глаза смотреть?

Помню себя после того, как очнулся… расскажу как-нибудь потом, поскольку подобные откровения не для бумаги.

У меня есть ты. И тоскую по тебе безумно.

На днях получил весточку от дяди. Мюррей готов отдать нам излишки зерна по бросовым ценам. И на следующий год увеличит площади под посев. С северянами тоже получилось договориться, они, пожалуй, единственные понимают, чего ждать.

Хуже всего с центральной частью. Дядина чистка на шаесских плавильнях еще жива в памяти, но Кишар всегда отличался вольнодумством. И по слухам, литейщики открыли цех. Если остался хоть кто-то, кто знает, как лить пушки, нам придется туго…»

– …восстановить справедливость! – Пришлый перешел на крик. – Гнев народа, искалеченного, изломанного, будет страшен! И не найдется того, кто устоит перед этим гневом.

Проклятье, с мысли сбил!

А мысль была не то чтобы важной, скорее интересной. Урфину хотелось ею поделиться.

– Народ уничтожит всех! И угнетателей. И приспешников… – Пришлый медленно повернулся к купцу и уставился на него немигающим взором. – Тех, кто, пользуясь безнаказанностью, тянул жилы из рабочих людей…

Купец поднялся, медленно и явно намереваясь ответить.

Рука пришлого скользнула под плащ.

Словом вооружен, значит, провокатор хренов.

– Милая, пригляди, будь добра.

Урфин решил, что драка этому месту на пользу не пойдет. И рыбаки – народ действительно полезный. Пусть ловят рыбу. Сушат. И везут в Шевич или в любой иной город. Там будет где хранить до поры до времени.

Чутье подсказывало, что когда это самое время наступит, то сушеная рыба придется весьма кстати.

– Посмотрите на него! – Пришлый был рад появлению добровольной жертвы. – На руки, которые никогда не знали тяжкого труда… на его одежду, которая стоит больше, чем каждый из вас за год зарабатывает. На его сытую харю…

– Заткнись! – Купец сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил.

И ведь понимает, что нарочно его злят, а устоять не способен.

Знакомо.

Хорошо, что Урфин поумнел и научился себя сдерживать. Он и сейчас спокойно прошел мимо людей, которые сами расступались, пусть бы и по одежде, дорожной, запыленной, он не походил на лорда.

Так, бродяга, которыми полны дороги.

Это если не присматриваться.

– Я бы советовал прислушаться к просьбе, – мягко произнес Урфин, оказавшись перед столом. Пришлый смотрел сверху вниз, с явной издевкой. И почему люди так быстро наглеют? – А еще слезть со стола. За ним едят, между прочим, а ты сапогами. Нехорошо.

Рыбаки не станут вмешиваться. Слышали небось, что с такими вот говорливыми происходит, и теперь, почуяв, что это может произойти прямо здесь, в их присутствии, поспешили вернуться к прерванным занятиям. Оно безопасней.

Это разозлило чужака.

И, пытаясь удержать за собой иллюзию победы, он спрыгнул на пол.

– Кто ты такой? – А в руке нож сверкает с небольшим, но аккуратным клинком, из тех, которые удобно носить тайно. Использовать тоже… воткнуть, к примеру, в бок случайному прохожему.

– Я – хозяин.

– Трактира?

– Этих земель. – Урфин перехватил руку и вывернул, не щадя, так, чтобы кости затрещали.

Чужака повесили на заднем дворе. Насколько Урфин мог судить, это огорчило лишь трактирщика, которому запрещено было снимать тело неделю: люди должны были видеть, что происходит с теми, кто подстрекает к бунту.

«…и, солнышко мое, я решил. В сентябре, когда жара спадет, а дожди еще не начнутся, мы отправляемся на выезд. Возьмем Долэг, Гавина… сама подумай, кто тебе еще нужен будет в дороге. Навестим несколько городов, в частности те, в которые я обещал вернуться… если выйдет, попадем на лошадиную ярмарку в Игрейне. Совершенно потрясающее мероприятие.

…целую твою замечательную родинку.

Обещаю, что совсем скоро увидимся.

Урфин».

Усадьба «Четыре дуба» пребывала в том состоянии, которое лучше всяких слов свидетельствовало о полном разорении владельцев. Разбитая дорога. Одичавший сад, норовивший выбраться из плена ржавой ограды. Проломленные, повисшие на одной петле ворота. И мертвый дом, к дверям которого была приколочена бумага. Из нее следовало, что усадьба, вкупе с прилежащим парком, где имеются три фонтана – Сержант сомневался, что хоть один из них работает, – а также садом, пасекой и прочими землями, изъята решением суда в пользу кредиторов.

Имена сих достопочтенных граждан ничего Сержанту не говорили.

Главное, человека, который прежде обитал в усадьбе, искать следовало в другом месте. Но где?

Сержант обошел дом, убеждаясь, что умирала усадьба долго, вероятно, на протяжении нескольких человеческих жизней. Эти трещины в фундаменте появились давно, и будь хозяева хоть сколь-нибудь внимательны, они бы не позволили трещинам разрастись. И плесень со стены убрали бы, равно как плети плюща, который, впиваясь в камень, камень же разрушал. Заколоченные досками окна. Отсыревшие разбухшие подоконники. И куски обвалившейся черепицы… пожалуй, дом было жаль.

Если бы это место принадлежало Сержанту, он не позволил бы ему мучиться.

Мысль была странной. Нехарактерной. И Сержант от нее отмахнулся.

Забраться в окно – разбитые стекла, разломанные рамы – было просто. Внутри пахло все той же плесенью и сыростью. Свет почти не проникал сквозь оконный проем, и сумрак отчасти скрадывал следы болезни. Светлые некогда обои потемнели и вздулись, пошли пятнами. А пол скрипел, по-старчески жалуясь на человеческое равнодушие. Мебель вывезли. Светлые пятна на стенах выдавали то, что некогда в этой комнате висели картины. А овальное небось от зеркала осталось.

Облицовку с камина тоже сняли. И решетку… ручки с дверей. Перила, верно, сделанные из дорогого дерева, а потому ценные. Вряд ли здесь осталось хоть что-то ценное. Разве что тряпичная кукла в крохотной комнате, которая закрывалась только снаружи. И это было странно. В этой комнате сохранился шкаф, слишком массивный и встроенный в стену, но дверцы все равно сняли. Кукла сидела в шкафу, в дальнем, темном углу его.