Алексей Бежецкий - Музей восковых фигур Страница 12

— Наконец, если уж вы хотите знать, я душевно устал… Я не могу очнуться от состояния какого-то испуга и удивления перед тем, что происходит. Незаметно, с концом века, к нам хлынули новые течения, новые веяния… Я увидал, что стою между прошлым, в котором жил, и настоящим, в котором все ново и неизведанно… Огромный переворот во всем! Новая мировая политика, новые взгляды на права и обязанности людей, всеобщее осуждение войны и воинских подвигов, которые тысячи лет поэты воспевают, и рядом с этим всеобщий поход на древний мир, раскапывание вековых могил праотцев; новые открытия и, наконец, грядущее господство женщины!.. Какой надо иметь душевный запас, чтобы со всем этим освоиться и броситься в эти новые волны. Тут нужны новые песни и новые лютни, чтобы воспевать будущих героев мира и будущих женщин… По-моему, женщина и так уже была сильнее нас; чем же она станет в будущем?! Я смотрел на женщину совсем иначе… Мне она представлялась созданием удивительным, таинственным. Она даже не всегда мне казалась человеком, потому что через нее мы входим в общение с Богом и с злым духом… Древние египтяне поняли, что это за великая сила, и создали культ Изиды… Говорят, что тогда-то и установятся настоящие нравственные отношения между мужчиной и женщиной, когда они во всем будут принимать одинаковое участие… А я думаю, что это может выйти и не так!.. В женщине много добра, но в ней и могущество зла…

— По моему мнению, — сказал Петров, — все эти ожидания всяких несчастий для общества от освобождения женщины от мирского рабства ни на чем не основаны… Нельзя же из-за каких-то там ваших Изид и тому подобного продолжать третировать женщину, как красивое животное. Вы, сами того не замечая, исповедуете не культ Изиды, а культ очаровательной дамочки; а между бедными женщинами есть много далеко не очаровательных, которые требуют себе куска хлеба и более ничего… Удивляюсь, что вы, литератор, этого не понимаете!..

На лице Волховского изобразилось нечто вроде испуга.

— Да ведь я же и говорю, что я отстал… Я отлично сознаю, что нахлынуло что-то совершенно новое, но уже двигаться с ним рядом не могу, потому что оно бежит, летит вперед…

— Вы преувеличиваете… Мир никогда не стоял на месте… Каждый день приносит что-нибудь новое, а если вы говорите о нравственных принципах, то все это уже прекрасно выяснено еще в минувшем веке; все уже сказано и нового тут ничего не прибавишь…

— А по моему, можно сказать, но вот в этом-то и загадка — как и кто будет говорить… Мне кажется, это будет тот человек, который сумеет, если можно так выразиться, написать похвальное слово мировому злу и даже его возвеличить увлекательно и убедительно… Я давно уже нахожу, что у нас понятия о добре и зле, о положительном и об отрицательном совершенно ложны. Пора заступиться за зло! В жизни и в природе не знаешь, где начинается одно и кончается другое… Последнее время стремление к абсолютному добру приняло такие размеры, что даже начинает раздражать. По моему, в большом количестве добро нестерпимо… Да и что такое значит жить в добре, по правде? По-моему — не жить, потому что сама жизнь есть не только добро, но и зло… Когда я хожу по земле, я давлю ногами невинных букашек; когда пью воду, то с каждым глотком уничтожаю миллионы инфузорий… И таким путем можно доказать, что зло господствует наперекор всему и все, даже проповедники самого чистого добра, влекли за собой большие несчастья, и еще вопрос, хорошо ли они поступали?.. Зло никогда не исчезнет! Вы помните, в Апокалипсисе говорится, что и смерть и ад на веки вечные будут повержены в озеро огненное? Не указывает ли это предсказание на то, что то, что раз создано — уже не будет уничтожено, и хотя в огненном озере, лишенное способности вредить, зло будет все-таки существовать?.. А вдруг явится новый Прометей, который из любопытства, или из жалости к сатане ослушается «сидящего на белом престоле», да возьмет и похитит огонь из этого пылающего озера… Что тогда?

Петров слушал с удивлением и не без некоторой тревоги, так как мысли его ему показались более чем странными… Тот между тем продолжал говорить в том же духе, но еще более замысловато, на тему о еще дремлющих силах природы, которые человек постепенно призовет к деятельности и от них же погибнет… Все это он излагал горячо, но чем далее, тем бессвязнее. Петров с тревогой посматривал то на него, то на часы и старался более ему не возражать.

Между тем, поезд уменьшал ход и стал подходить к какой-то станции. Однообразный грохот колес заменился сильным шумом дождя, падавшего целыми потоками на крышу вагона и струившегося по стеклу окошек. Гром гудел почти беспрерывно. Поезд остановился.

— Да, «кто знает, что еще на дне времен таинственно хранится!» — сказал, подымаясь, Волховской и затем неожиданно спросил:

— Не выпить ли нам коньяку?

— Ну вот еще! Охота вам пить на ночь! Да и не стоит выходить; разве вы не видите, какой дождь?

— Ну, а я все-таки выпью, а то как-то жутко ехать в такую погоду, — возразил Волховской и быстро вышел.

Петров слышал, как он поскользнулся на ступеньках, и ему стало неприятно.» Странный собеседник вернулся уже с последним звонком, вскочил на ходу и вошел в вагон в мокрых сапогах с крупными каплями воды на пальто и на шляпе и с руками, выпачканными в саже. Но, казалось, он этого не замечал.

Он уселся опять против Петрова, снял шляпу, поискал в кармане пальто платок и, не найдя его, стал обтирать лоб грязной ладонью. Лицо его было бледно, рот кривился какой-то странной улыбкой, а давно нестриженные и нечесанные волосы плоскими космами падали на уши и на лоб…

— Проливной дождь! — сказал он, — а я все-таки рюмки две коньяку успел выпить… Каково?

— Напрасно! — сказал Петров с оттенком раздражения в голосе. — Ведь вам это должно быть вредно…

— Почему «мне» вредно, а не вам?

— И мне, и вам, и всякому, кто ни с того ни с сего пьет такие крепкие напитки на ночь…

— Ну, хорошо, сколько еще нам осталось времени?

Петров посмотрел на часы и сказал:

— Я не знаю, сколько вам осталось. А я через полчаса буду на месте…

— Ну, все равно. Значит, есть еще немного времени, хотя я мог бы вам сказать еще многое, многое… А теперь я все-таки хочу поделиться с вами очень важной идеей или, если хотите, фактом, ужасно странным… Вот в чем дело. Случалось ли вам как-нибудь неожиданно для вас погрузиться в глубочайшую задумчивость, когда в голове как будто не остается ни одной мысли?

— Ну, случалось, — отвечал Петров, сам не зная отчего поглядывая по сторонам. — Что ж из этого?

— В таком состоянии, — продолжал Волховской, понизив голос и взяв Петрова за пуговицу, — в таком состоянии весь мозг как будто бы освобождается от необходимости работать, в особенности если ничего в это время не болит… Тогда что-то внутри вас, ваше внутреннее «я», начинает испытывать особенный отдых, вроде нирваны, точно вы сидите в какой-то тепленькой ванне, в спокойном розовом свете и кругом ни звука!.. Но вот волшебство! В вашем мозговом зеркале вдруг, ни с того ни с сего, начинают отражаться образы и картины, которых вы никогда не видали, ни при каких условиях жизни… Понимаете ли — никогда!.. И это не цельные образы, не цельные картины, а какие-то обрывки чего-то, точно полустертые, древние письмена, и вы никак не можете уловить их смысл, зацепиться за какой-нибудь узелок, чтобы с ним пройти по этому лабиринту и выбраться из него… Случалось ли с вами что-либо подобное?

— Да ведь вы сами же говорите, что «этого» никогда не было?

— Не было, да не совсем… Не было и даже наверно не было в действительной, настоящей жизни, но «могло» случиться когда-нибудь, в давно прошедшем, скажем, не с вами, с Петровым, а с каким-нибудь нубийским рабом; а может быть, это еще должно случиться в будущем, что еще удивительнее…

— Это все ни более ни менее, как рефлексы нашего мозга, — сказал успокоительным тоном Петров, которому этот совершенно необыкновенный оборот разговора очень не нравился, также как и вид его собеседника, хотя последний выпил и немного…

— Может быть, это даже болезненное явление, — прибавил он осторожно… — Ведь не верите же вы в переселение душ? Наконец, сами же вы говорите, что явления эти совершенно бессвязны…

— Да, бессвязны… Но постойте! — при этом он лукаво улыбнулся и стал говорить еще тише… — Я таки добился своего и поймал, наконец, руководящую нить; правда, очень тоненькую паутинку, но уж я ее держу и не выпускаю… Я теперь кое-что знаю! Но только, пожалуйста, никому не рассказывайте, пока я это не разработал… Вот как это было… Я должен был расстаться с одной особой, расстаться окончательно; иначе нельзя было поступить. Я был очень расстроен: не находил себе, что называется, места… Тогда я решился отправиться в деревню, к своей старой тетке… Она была вдова, дочь ее была где-то замужем и последнее время у нее редко кто бывал… Другим, кто не может найти в самом себе второго человека, с которым можно было бы побеседовать, в ее усадьбе было бы очень скучно, но не для меня… Я нашел в себе этого второго «я» и убежден, что можно было бы найти даже нескольких… С теткой я проводил мало времени, даже опаздывал иногда к обеду, и все ходил по полям, бродил в лесу, а то забивался где-нибудь в уголок сада и там, сидя на скамье, сидел часами и думал…