Густав Мейринк - Голем Страница 15

Через сводчатую арку я вышел на Старогородскую площадь и миновал бронзовый фонтан, решетка которого в стиле барокко была увешана сосульками, перешел по Каменному мосту с его фигурами святых и большой статуей Яна Непомука[13].

Внизу клокотала река, в дикой злобе ударяя в каменные быки.

Мой полусонный взгляд упал на выщербленную песчаниковую фигуру святой Лутгарды, обреченной на муки: снег густо лежал на веках кающейся мученицы и на цепях, сковавших простертые в молитве руки.

Арки ворот втягивали и выталкивали меня, мимо не спеша тянулись дворцы с резными торжественными порталами, внутри которых виднелись львиные головы с бронзовыми кольцами в пасти.

И здесь повсюду снег и снег. Мягкий, белый, как шкура исполинского северного медведя.

Высокие горделивые окна с блестящими обледенелыми карнизами равнодушно созерцали облака.

Я удивился, что небо было переполнено летящими птичьими стаями.

Я поднимался по бесчисленным гранитным ступеням на Градчаны, где каждая ступень была шириною в четыре человеческих роста, и перед моим взором внизу постепенно открывался город со своими крышами и фронтонами.

К домам уже подкрадывались сумерки, когда я вышел на уединенную площадь, в центре ее высился собор, вершину которого венчал ангел на престоле.

Чьи-то следы — кромка их была стянута корочкой льда — вели к боковой двери храма.

Откуда-то издалека, из какой-то дальней квартиры, в вечерней тишине плыла еле слышная угасающая мелодия фисгармонии. Звуки падали в одиночестве, словно капали слезы печали.

Двери собора за мной закрылись, и я услышал их мягкий вздох. Я очутился во мраке, лишь золотой алтарь переливался в глубокой тишине в изумрудном и лазурном сиянии угасающих лучей, падавших сквозь цветные витражи на скамьи. Из красных стеклянных лампад сыпались искры.

Воздух был наполнен слабым ароматом воска и ладана.

Я оперся на скамью. Мое сердце странно молчало в этом царстве неподвижности.

Жизнь умолкшего сердца заполнила пространство — таинственное, смиренное ожидание.

Вечным сном покоились мощи в серебряных раках…

Вот! Из далекого далека послышался приглушенный топот конских копыт. Едва доносившийся до моего слуха, он становился все громче и внезапно смолк.

Раздался слабый звук, точно хлопнула дверца кареты.

За моей спиной послышался шелест шелкового платья, и нежная тонкая рука коснулась моего плеча.

— Пожалуйста, пойдемте поближе к колоннам. Мне неловко говорить здесь, у молельных скамей о вещах, которые я хочу сообщить вам.

Торжественность окружающего вылилась в трезвую ясность. Будни внезапно позвали меня к себе.

— Не знаю даже, как мне вас благодарить, мастер Пернат, за то, что вы в скверную погоду не испугались пойти в такую даль.

Я пролепетал две-три банальные фразы.

— Не знаю более надежного места, чем это, где бы можно было скрыться от опасных свидетелей. Здесь же, в соборе, нас, конечно, никто не станет искать.

Я извлек письмо и протянул его женщине.

Она была закутана в богатую меховую шубу, но даже по звуку ее голоса я узнал в ней ту, что в прошлый раз в страхе перед Вассертрумом вбежала в мою каморку на Ханпасгассе. Впрочем, я не особенно удивился этому, поскольку никого другого и не ожидал.

Я смотрел на ее лицо, в сумраке каменной ниши оно, может быть, казалось бледнее, чем, наверное, было на самом деле. Ее красота заставила меня задохнуться, я будто прирос к полу. Охотней всего я упал бы перед ней на колени и целовал бы ей ноги только за то, что я должен помочь именно ей, за то, что она выбрала меня.

— Прошу вас, забудьте о том случае, когда вы меня увидели в последний раз — хотя бы на то время, пока мы здесь, — сдавленным голосом продолжала она. — Я совсем не знаю, как вы относитесь к подобным вещам…

— Я дожил до старости, но ни разу в жизни не был столь самонадеян, чтобы стать судьей своих ближних, — это было все, что я мог из себя выдавить.

— Благодарю вас, мастер Пернат, — тепло и просто сказала она. — А теперь наберитесь терпения и слушайте. Не смогли бы вы мне помочь выйти из отчаянного положения или по крайней мере дать какой-нибудь совет? — Я чувствовал, что ею овладел жуткий страх, и слышал, как дрожит ее голос. — В прошлый раз — в студии — во мне зародилось подозрение, что тот кровожадный людоед с какой-то целью преследует меня. Уже спустя несколько месяцев я обратила внимание, что куда бы ни шла — одна, или со своим мужем, или с… с доктором Савиоли, — всегда где-нибудь рядом оказывалось мерзкое бандитское лицо того самого старьевщика. Его косой взгляд преследовал меня во сне и наяву. И намека еще не было на то, что он замышлял, но уже по ночам я задыхалась от мучительного страха, что он набрасывает мне на шею петлю!

Сначала доктор Савиоли пытался успокоить меня, убеждая, что жалкий старьевщик Аарон Вассертрум в худшем случае способен на мелкий шантаж или что-то подобное, но всякий раз при упоминании имени Вассертрума у него белели губы. Я чувствую, доктор Савиоли что-то скрывает, чтобы не тревожить меня, скрывает нечто ужасное, что ему или мне может стоить жизни.

А после я узнала, что он так старательно пытался скрыть: старьевщик неоднократно наведывался в его квартиру по ночам! Я знаю это, чувствую каждой клеточкой, происходит нечто такое, отчего вокруг нас медленно затягивается петля. Что этому душегубу от нас нужно? Почему доктор Савиоли не в силах справиться с ним? Нет, нет, я больше не могу спокойно на это смотреть. Мне надо что-то придумать. Что-нибудь, иначе можно сойти с ума…

Я пытался успокоить ее, но она прервала меня на полуслове:

— А в последние дни злой дух, угрожающий задушить меня, все время принимает зримые формы. Доктор Савиоли внезапно занемог — мне нельзя навестить его, если я не хочу огласки, чтобы знали о моей любви к нему. Он лежит в горячке, и единственное, о чем можно было узнать, это то, что он в бреду воображает, что его преследует чудовище с заячьей губой — Аарон Вассертрум!

Я знаю, доктору Савиоли не откажешь в мужестве, но тем ужаснее — можете себе представить? — это действует на меня, когда я вижу, что он бессилен теперь перед опасностью, и я ее сама чувствую словно зловещее приближение грозного ангела смерти.

Вы скажете, я трусиха и почему бы мне открыто не признаться, если я так люблю его, и не поступиться всем — богатством, честью, репутацией и прочим, но… — она буквально закричала так громко, что долгое эхо отразилось от хоров, — я не могу! У меня же ребенок, белокурая крошечная девчушка! Я не могу расстаться с ней! Думаете, мой муж отдаст ее мне?! Вот, вот, возьмите, мастер Пернат, — не помня себя от отчаяния, она рывком раскрыла сумочку, набитую до отказа жемчужными низками и драгоценностями, — и отнесите палачу. Знаю, он жаден и заберет у меня все до последнего, но пусть только не трогает моего ребенка. Ведь правда, он будет молчать? Ну скажите же, ради Христа, хоть словечко, что поможете мне!

Мне с трудом удалось более или менее успокоить обезумевшую от горя женщину и усадить на скамью. Разговаривая с нею под влиянием минуты, я произносил путаные, бессвязные фразы.

Мысли вихрились в моем мозгу, и я сам едва мог понять, что говорю: они мчались одна за другой — фантастические идеи — и погибали, едва успев появиться на свет.

В рассеянности я остановил взгляд на раскрашенной статуе инока в стенной нише. Я продолжал говорить и говорить. Исподволь очертания статуи изменились, ряса превратилась в поношенное пальто с высоко поднятым воротником, а наружу выглядывало юношеское лицо со впалыми щеками и чахоточным румянцем.

Прежде чем видение дошло до моего сознания, инок снова стоял на своем месте. Я слышал стук своего сердца.

Бедная женщина оперлась на мою руку и беззвучно рыдала.

Я передал ей часть своей бодрости, обретенной мною в тот час, когда читал письмо, и теперь ко мне снова вернулись силы, и я увидел, как женщина постепенно приходила в себя.

— Я скажу, почему обратилась именно к вам, мастер Пернат, — снова начала она чуть слышно после долгого молчания. — Вы обронили всего несколько слов мимоходом, но я не могла их забыть многие годы. Многие годы.

Кровь застыла в моих жилах.

— Вы прощались со мной — не помню, зачем и почему, я же была еще ребенком, и вы сказали с такой искренностью и с такой печалью: «Прошлого не вернуть. Но вспомните обо мне, если когда-нибудь в жизни вы не будете знать, что делать. Быть может, Бог даст, мне можно будет помочь вам». Я тогда отвернулась и тут же бросила свой мячик в фонтан, чтобы вы не заметили моих слез. А потом решила подарить вам коралловое сердечко, которое я носила на шее на шелковой ленточке. Но мне стало стыдно, я боялась показаться смешной…

Память!