Как стать богом (СИ) - Востриков Михаил Страница 15

— Со мной, со мной, — успокаивает его Работодатель, — Это, мой сотрудник. Юра его зовут. Он будет Вас записывать, Алексей Матвеевич. Для истории.

— Ха! «Истории для истории». Отчего же. Можно и для истории, это значения не влияет…

К этому моменту Юрий уже привыкает к темноте и начинает помаленьку разбираться в обстановке. Теперь он видит, что комната велика (дальняя часть ее, та, что за кроватью, совершенно скрывается во тьме), есть поблизости, слева, большой овальный стол со стульями вокруг, какие-то циклопические не то шкафы, не то буфеты вдоль стены… толстый ковер под ногами… черные квадраты окон, плотно закупоренные мохнатыми шторами…

Юрий кланяется неловко и принимается расстегивать на себе куртку, одновременно озираясь в поисках подходящего седалища. Ан, не тут-то было!

Рис.7/7. На пол садитесь, на пол!

— На пол садитесь, на пол! — распоряжается хозяин, — На ковер! Ковер хороший, удобный, садись на попу… И раздеваться не велю! Нечего тут у меня блох трясти.

Совсем уже ошеломленный Юрий замирает с пальцами на последней пуговице, а Работодатель — ничего: тут же, не говоря лишнего слова, скрещивает свои длинные ноги и ловко усаживается по-турецки в двух шагах от кровати, ничуть не смущаясь того обстоятельства, что голова его теперь оказывается как раз на уровне хозяйских кальсон. Юрий все еще колеблется, но тут Работодатель так глядит на него (снизу вверх), что приходится немедленно опуститься на корточки, а потом и перейти в позу лотоса — преодолевая хруст в суставах и мучительные боли в нерастянутых, совсем не приспособленных к таким внезапным подвигам сухожилиях.

А странный (и страшный) хозяин уже говорит…

Сцена 8. Алексей Матвеевич

СЮЖЕТ 8/1

…Палата у них была огромная, широкая и длинная, может быть, старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна — высоко, три с лишним метра, над полом — и забраны двойной решеткой — одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время — полный комплект нашего брата: шесть десятков гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.

…Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки, а им говорят: так и положено, цыц! Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары — сплошь мужики, солдатня, да еще и кормят впроголодь: «пятый стол», кашки-машки-какашки, а мясо вареное — по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год.

Но кровати — хорошие, с пружинными матрасами, деревянные, и чистое белье всегда, меняют два раза в неделю, халаты теплые, фланелевые, с полосками, кальсоны и рубахи, правда, похуже, чем здесь, солдатские, проштемпелеванные:

«Шестое Особое Управление ННКВ».

А что это за ННКВ неизвестно, и никогда не было известно никому……Главное, от скуки все подыхают. Книжки читать — не тот контингент, чтобы книжки читать. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать. Их всех, конечно, предупредили строго, чтобы не трепались между собой.

«Враг, блин, подслушивает!»

СЮЖЕТ 8/2

— Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях. Опять же — все ведь кругом свои. Какие тут могут быть, к растакой матушке, враги, когда я — питерский, а Вован Кривоногий — из Чкалова, а Толька Лапай — вообще даже из лагеря, сука приблатненная…

— … Один был — кавказец, то ли грузин, то ли осетин — он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравит в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал, кормили его отдельно от нас, держали на особой диете, но он не толстел и всегда голодный, как волчара, смотреть страшно, как пожирает он курятину вместе с костями или ложкой гребет свою кашу — ни крошки никогда после него в тарелках не остаётся, а пайку ему дают двойную, а может быть, и тройную. Ну, и недаром, конечно. В этом мире ничего даром не бывает. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю, но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова — как зеленый огурец…

И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим, он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят — накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать, как Буратино, до поры до времени. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и — все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека… Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был, конечно, как все, но вот что они потом из него сделали? Это, знаешь ли, вопрос!

СЮЖЕТ 8/3

— … Был еще такой Костик, Костя Грошаков — маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке — экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного… Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил:

«Прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом!»

Причем, веселый весь, будто орден ему дают. Да и мы, надо сказать, тоже не слишком огорчаемся: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно — к вечеру…

СЮЖЕТ 8/4

— … В большинстве своем они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяют их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивают на станках из металлических серебристых трубок, крутят на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползают… поят микстурами, таблетки заставляют глотать по пригоршне в день… держат — кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом… Варят. Бля буду, варят — вкрутую! Сам вижу: в таких специальных чанах… Мне однажды две кишки сразу засаживают — одну в глотку, другую — с нижнего конца, и так вот я и лежу врастопырку чуть ли не полдня, думаю, Богу душу отдам совсем… Тольку Лапая кусают змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредит всю ночь — про баб… Мы от всех этих процедур блюём, дрищем, мочой исходим, по сто раз в ночь бегаем, волдырями идём по всему телу, кто — желтеет, как при печенке, кто, наоборот, чернеет, словно последний пропойца… Но, в общем-то и целом, остаёмся мы, как нас Бог создал: дураки умнее не становятся, а умные — глупее. Не меняемся мы, и ничего с нами не происходит такого, о чем стоит поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц — пять кусков на книжку, причем книжки эти — именные и всегда при нас. А время тогда какое: «Москвич», «горбатый», стоит тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а «Волга» — двенадцать… Не было тогда «Волги»? Ну значит, «Победа», какая тебе разница? Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставлять. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один: