Густав Мейринк - Голем Страница 18

Видимо, здесь кончались остатки винтовой лестницы, если меня не обманывали мои пальцы.

Долго, невероятно долго должен был я ощупывать стену, пока не нашел вторую ступеньку, после чего взобрался на нее.

Всего было восемь ступенек. Каждая на расстоянии от следующей на высоте человеческого роста.

Непонятно: лестница вверху примыкала к горизонтальной панели, свет сквозь нее проникал в форме равномерных четких линий, замеченных мною уже в проходе.

Я наклонился, насколько мог, чтобы лучше разглядеть издали, как проходят линии, и, к своему удивлению, увидел, что они образуют форму шестиугольника, изображенного на синагоге.

Что же это могло быть?

Вдруг до меня дошло: да это же люк, пропускавший по краям свет! Деревянная крышка люка в форме звезды!

Я уперся плечом в крышку, поднял ее вверх и в следующий момент оказался в помещении, озаренном ярким лунным светом.

Это была довольно тесная комнатушка, совершенно пустая, с кучей тряпья в углу и с единственным зарешеченным окном.

Двери или, иначе говоря, входа, за исключением того, которым я только что воспользовался, обнаружить мне не удалось, как ни пытался я снова без конца ощупывать все стены.

Расстояние между прутьями решетки на окне было слишком узким, чтобы можно было просунуть голову, но тем не менее мне немало удалось увидеть.

Комната находилась приблизительно на высоте третьего этажа, так как дома напротив были только двухэтажные и крыши их были гораздо ниже окна, забранного решеткой.

Уличный тротуар был едва виден, но из-за лунного света, бьющего мне в лицо, там казалось так темно, что было невозможно разглядеть все подробно.

Переулок, безусловно, находился в еврейском квартале, поскольку окна на той стороне были все до единого заделаны кирпичом или обозначены в здании карнизом, а только в гетто дома были так странно повернуты спиной друг к другу.

Напрасно я мучился, чтобы дознаться, что же это за удивительное сооружение могло быть, где я находился.

Возможно, то была заброшенная боковая башенка греческой церкви? Или она каким-то образом принадлежала Старо-Новой синагоге?

Место было мне незнакомо.

Я снова оглядел комнату — ничего, что могло бы мне дать хотя бы небольшой намек на то, где я нахожусь. От стен и углов веяло холодом, штукатурка давно обвалилась, и ни одной дырки от гвоздей, которые могли бы подсказать, что когда-то в помещении кто-то жил.

Пол был покрыт толстым слоем пыли, словно по нему уже с десяток лет не ступала ни одна живая душа.

Рыться в старом тряпье, брошенном в углу, мне претило. Там было довольно темно, и я не мог различить, что это за вещи.

Внешне они выглядели как лохмотья, сваленные в кучу.

Или, может, как два-три старых черных чемодана?

Я поддел рухлядь ногою, и каблуком мне удалось частично пододвинуть тряпье ближе к полоске света, отбрасываемого луною поперек комнаты. То оказался объемистый темный узел, лениво развернувшийся передо мной.

Как бельмо, сверкнуло пятно!

Может, металлическая пуговица?

Мало-помалу до меня дошло, что из узла выпал рукав необычного допотопного покроя.

И внизу лежала небольшая белая коробка или что-то похожее на нее, придавленная моей ногой и распавшаяся на множество засаленных листиков. Легким ударом ноги я поддел один из них. Листок полетел к свету.

Открытка?

Я нагнулся — пагат[15]?

То, что мне показалось белой коробкой, было колодой карт для игры в тарок.

Я поднял их.

Возможно ли что-то более забавное, чем карточная колода здесь, в этом таинственном месте!

Странно, что это вызвало у меня улыбку. Едва заметное чувство страха прокралось мне в душу.

Я пытался найти банальное объяснение тому, как могли попасть сюда карты, и машинально пересчитал их. Комплект был полным — семьдесят восемь штук. Но уже во время подсчета я обратил внимание, что карты словно были сделаны из льдинок.

Сковывающий холод исходил от них, и когда я сжал колоду в руке, то с трудом мог разжать пальцы, схваченные судорогой. Снова пытался найти разумное объяснение этому — у меня легкая одежда, без пальто и шляпы я долго плутал по подземному ходу, глухая зимняя ночь, каменные стены, лютая стужа, проникавшая с лунными лучами в окно, — довольно странно, что только сейчас я почувствовал, что замерзаю. Волнение, в котором я все время находился, не давало мне почувствовать холод.

Тело мое пронзила дрожь. Мало-помалу мороз проникал в меня все глубже.

Я продрог до мозга костей, и каждую отдельную кость ощущал как ледяной металлический прут, на котором коченели мои мышцы.

Не помогали ни бег по комнате, ни топанье ногами, ни хлопанье руками. Я сжал зубы, чтобы не слышать, как они лязгают.

Это смерть, сказал я самому себе, наложившая свои ледяные длани на мое темя.

Как одержимый, боролся я с дурманом ледяного сна, обволакивавшего меня пушистым и душным покровом.

Письма, оставленные в комнате, — ее письма! — раздался крик внутри меня. Их обнаружат, если я умру. А она на меня надеется! Ее спасение в моих руках! Помогите! Помогите! Помогите!

Я кричал сквозь оконную решетку в пустынный переулок, так что эхо повторяло: «Помогите! Помогите!»

Я бросился на пол и снова вскочил. Мне нельзя умирать, нельзя! Ради нее, только ради нее! Во что бы то ни стало мне надо греметь костями, чтобы согреться.

Тут мой взгляд упал на тряпье в углу, я бросился к нему и трясущимися руками натянул его на себя.

Это был истлевший лапсердак из толстого темного сукна допотопного покроя.

От него несло гнилью и сыростью.

Затем, сев на корточки, я съежился в противоположном углу и постепенно, постепенно стал немного отогреваться. Но меня не покидало жуткое ощущение, что я продрог до мозга костей. Я сидел не двигаясь, лишь поводя глазами: карта, увиденная мною сначала — пагат, — еще лежала посередине комнаты, освещенная полоской света.

Я пристально всматривался в нее.

Поскольку я смотрел издалека, мне казалось, что ее неумело разрисовала акварельными красками детская рука. Карта изображала начальную еврейскую букву «Алеф» в виде мужчины, одетого в древний франкский костюм, с коротко остриженной острой бородкой и поднятой левой рукой, в то время как правая показывала вниз.

Неужели мужчина на карте лицом так странно похож на меня? — стал подозревать я. Борода — она совсем не шла пагату, я подполз к карте и бросил ее в угол, где валялись остатки тряпья, чтобы бородач не докучал мне своим взглядом.

Теперь он валялся там — серо-белое смутное пятно — и мерцал передо мной в потемках.

С грехом пополам я заставил себя подумать, что следовало бы предпринять, чтобы снова добраться до дома.

Дождаться рассвета! Прохожие услышат крики из окна и, приставив лестницу снаружи, передадут мне свечу или фонарь! Я был твердо уверен, что без света, плутая по бесконечному излучистому подземному ходу, мне никогда не удастся добраться домой. Или же, если окно расположено высоко, чтобы кто-нибудь с крыши на веревке?.. Боже ты мой, точно молнией озарило меня; теперь я знал, куда попал: комната без двери — только с зарешеченным окном, — старинный особняк на Альтшульгассе, обходимый всеми за версту! Уже много лет назад как-то спустился по веревке с крыши один человек, чтобы заглянуть в окно, а веревка возьми и оборвись. Конечно: я попал в дом, где скрывался легендарный Голем.

Беспредельный ужас, с которым я тщетно боролся и которого я ни разу не смог подавить воспоминаниями о письмах, парализовал мои мысли, и сердце мое судорожно сжалось.

Второпях я повторял одеревеневшими губами, что это только ветер, ледяным дуновением тронувший углы комнаты, повторял все чаще и чаще со свистящим придыханием — больше ничто не помогало: там, по ту сторону, белеющее пятно — карта, она свернулась в пузырчатый сгусток, коснулась края светлой полосы и снова уползла в темноту. В пространстве послышались одинокие звуки — полувыдуманные, полуреальные — и тем не менее вне меня, и в то же время в другом месте — в глубине моей души, — и снова в середине комнаты. Звуки, похожие на шорох, который мог издавать циркуль, когда его острие воткнуто в сердцевину дерева!

И это неотступное белеющее пятно — белеющее пятно! Карта, жалкая, дурацкая и нелепая игральная карта, кричал я про себя. Все было тщетно: она все-таки вопреки всему обрела плоть — пагат забился в угол и уставился снизу на меня моим собственным лицом.

Бесконечно долго сидел я там, съежившись — не двигаясь — в своем углу, пряча ледяные кости в чужой истлевший лапсердак. А по ту сторону комнаты пагат — я сам.

Безмолвный и недвижный.

Так мы всматривались — я в его лицо, а он в мое, одно — жуткое отражение другого.

В самом ли деле он видел, как лунные лучи подобно медлительной улитке пробираются по полу и ползут по стене, как стрелки невидимых часов в бесконечности, и становятся все бледнее и бледнее?